О Гюнтере Тюрке

Юлия ЛИХАЧЕВА

«И ОБЕЩАЛА ЖИЗНЬ НАМ ДОЛГИЙ, ДОЛГИЙ ДЕНЬ...»
Гюнтер Тюрк – к выходу первой книги

Однажды Гёте заметил, что герой, возможно, замечателен не столько тем, что он говорит, думает и делает, сколько тем, что он не делает, не говорит, не думает.

У Гюнтера Тюрка есть строка: «Но мне не быть своим в советской стае...». Никакой патетики – просто что-то внутри тебя (честь? совесть? то, что называется нравственным законом?) не позволяет тебе участвовать – в чем?.. Вспоминается одна удивительная фотография Героя нашего времени – Андрея Дмитриевича Сахарова: весь зал в едином порыве встает и голосует, а Сахаров, неловко примостившись на краешке стула, продолжает сидеть, чувствуя себя даже немного виноватым – он и не хотел бы противопоставлять себя всем, но участвовать в ЭТОМ, простите, не может. И вот, простая непричастность к кругу «поруки подлости» (по выражению философа Георгия Федотова, относящемуся к двадцатым годам – юношеским годам Тюрка) уже переставляет тебя из круга свидетелей эпохи в круг ее мучеников.

Гюнтер родился в интеллигентной семье московских немцев в 1911 г. Отец его, Густав Адольфович Тюрк, был очень хорошим и всеми любимым детским врачом, членом Общества любителей русской старины, большим почитателем Л.Н. Толстого. Мать, Надежда Карловна, принадлежала к широко известной в России фамилии Витт. В семье было трое детей: Густав, Елена и Гюнтер. Когда Густав закончил Московский университет, а Гюнтер – техникум, братья, вступив в толстовскую коммуну «Жизнь и Труд», перебрались на земли Алтая, пытаясь выйти за пределы того круга, внутри которого уже нельзя было ни свободно трудиться, ни свободно жить.

В спокойствии широком отдыхает Дорога. Спят поля и дальний лес. Как благовест, плывет и потухает Мерцающее марево небес. Окрашены последними лучами В багряно-изумрудные тона, Березы с вдруг притихшими грачами Поражены: такая тишина! Как будто храм высокий и чудесный Невидимо природой возведен. Хор ангелов вверху толпою тесной Поет с листа божественный канон. А я – внизу, охваченный волненьем Пред ликом умирающего дня, Слежу за надвигающейся тенью, Которая накроет и меня... (около 1935 г.)

В 1934 г. был арестован и сослан в Соловки в связи с принадлежностью к Обществу любителей русской старины Густав Адольфович Тюрк: всякое краеведение, знание истории было одним из первых грехов против Советской власти. Начинался процесс стирания памяти: никакой любви к родному пепелищу, никаких отеческих гробов! В 1937 г. отца расстреляли. Оплакать страшное место массового захоронения в Карелии (Сандармох), где зарыт и Г.А. Тюрк, удастся только Наталии Сергеевне – племяннице Гюнтера, дочери его сестры Елены. И сделает она это в конце 1990-х, когда, благодаря работе московского «Мемориала», эта часть «Архипелага» всплывет на поверхность.

... Солдат в бою, моряк в волнах, Злосчастный узник в одиночке,– Кто б ни был я – не все ль равно? В моем нутре гнездится страх. На склоне «жизнь» я бурной ночкой Вишу, как камешек в горах Над бездной «смерть». И лишь одно С безумством страсти я кричу: Я жить хочу! Я жить хочу!..

Гюнтеру было 25 лет, когда его с братом и другими толстовцами арестовали. В тюрьме он проводит три года – и по тем временам срок долгий: власть пыталась, собрав всех толстовцев, уже разбросанных по тюрьмам и лагерям провести показательный общий суд. В этих обстоятельствах – Гюнтер к тому же заболевает туберкулезом – выковывается поэт.

Мои одинокие боли В безмолвных стенах затая, Подруга ты мне поневоле, Тюремная клетка моя. С подъёма, ещё до рассвета, И до окончания дня, Как юная Муза поэта, Ты не отпускаешь меня. Ты слышишь мольбы и проклятья, Но, грубостью не смущена, Лишь крепче сжимаешь объятья, Прощая мне всё, как жена. А ночью, когда в исступленьи Рыдаю, не выдержав, я, Как нянечка выздоровленья, Ты ждёшь моего забытья. С мечтами, как стая снежинок, С тоскою, как злая змея, Твой раб я, твой ревностный инок, Тюремная келья моя! Но изредка в сумрачной тени Твоей, словно осенью клён, Восторгом немым озарений Бываю я преображён: Со всем примирён и утешен, Свободен от мук и утрат, Как солнечный зайчик, безгрешен, Как вольная ласточка, рад. (1940 г.)

М.И. Цветаева в эссе «Искусство при свете совести» в главе «Искусство без искуса» пишет «Есть в самом лоне искусства и одновременно на высотах его вещи, о которых хочется сказать: Это уже не искусство. Это больше, чем искусство». Я убеждена, что к такого ранга вещам относится стихотворение Тюрка «За решеткой окна, за высоким забором...»:

За решеткой окна, за высоким забором, Над невзрачными пятнами сереньких крыш Бесконечный простор перед жаждущим взором И в тоске необъятной вечерняя тишь. Отвернусь, отойду и, в страдании сгорбив Плечи, не зарыдаю, и вновь подойду, И паду на лицо в помрачительной скорби,– Так Учитель скорбел в Гефсиманском саду. Мир! Прощай навсегда. Ухожу без возврата. Надышаться б взахлеб этой жизнью земной! Насмотреться б на это сиянье заката! Что ж так рано, Отец, посылаешь за мной? Что же Ты отдаешь меня на поруганье, На глумленье привратникам небытия? Пронеси эту чашу! Я без содроганья Не могу ее видеть! Но воля Твоя.

Совершенно очевидно, что стихи написаны в момент «поругания» и «глумления» – и чтоб ТАК закончить! Осмелюсь сказать, что это не просто знание Писания, это даже не молитва – но ПРЯМОЕ СЛЕДОВАНИЕ ХРИСТУ.

Какие-то стихи Гюнтера Тюрка, или Гити, как его ласково называли, запоминали сокамерники, солагерники; иные записывались. При жизни поэта не было опубликовано ни строчки. Да и о какой публикации могла идти речь, если после тюрем и лагерей он был отправлен в Бийск, где и умер ссыльным в возрасте 39 лет.

История первого стихотворения, приведенного в книге «Воспоминания крестьян-толстовцев», знаменательна. Руководитель коммуны «Жизнь и Труд» Б.В. Мазурин встретился с Тюрком в пересыльной камере Мариинской тюрьмы в 1940 г. Мазурин отправлялся по этапу, а Тюрк оставался в «больничке» – умирать. «На прощание Гитя протянул мне грубо отесанную топором щепку, на которой карандашом было написано:

Я лег одиноко на край Дороги, чью тяжесть не снес. Мой старый товарищ, давай Простимся без жалоб и слез... [1]

Как правило, в семьях «врагов народа» уничтожалось все, связанное с арестованными: письма, фотографии, дневники (любой материал мог послужить причиной ареста матери и привести к гибели детей). Но жена Тюрка, Анна Терентьевна, и его сестра, рискуя собой и детьми, сохранили тетради мужа и брата. В девяностые годы по инициативе А.Г. Бабакишиева, В.И. Каледина и И.В. Павловой подборки стихов были опубликованы в журналах и альманахе «Возвращение памяти» [2].

В 1995 г. мне было предложено стать составителем книги стихов Тюрка, выпустить которую мы попытались с помощью Фонда Сороса в издательстве Новосибирского государственного университета. Судьба Тюрка переплелась в моем сознании с дорогим моему сердцу человеком. О своем отце Вилли Робертовиче Генчке я к этому времени знала следующее: родился в Берлине, немец, антифашист, бежавший от гитлеровского расстрела в Советский Союз и направленный на работу в г. Воскресенск Московской области; в 1936 году он женился на Лихачевой Елене Андреевне, в апреле 1937-го родилась я, в августе того же года папу арестовали. Известно мне было и то, что папа не «умер от язвы желудка 31 сентября 1940 года», как значилось в справке о реабилитации, выданной нам в 1956 (эта маленькая деталь особенно красноречива: в сентябре 30 дней), а был расстрелян в ноябре 1937-го. В КГБ мне сообщили, что место захоронения в документах не зафиксировано, следовательно, я никогда не смогу прийти на папину могилу.

Я решила попытаться сделать все от меня зависящее, чтобы книга Тюрка вышла: пусть она будет как бы памятником и моему отцу. Надо сказать, что к издательскому делу я не имела никакого отношения. Работая в НГУ на кафедре истории культуры, я занималась поэзией XX века.

Книга вышла в 1997 г. [3] , весь тираж распределялся по музеям, библиотекам, дарился потомкам толстовцев, не говоря уже о членах семьи Тюрка. Отозвались газеты, была напечатана рецензия в «Новом мире» [4]. Но самый неожиданный отклик был связан с уточнением даты смерти моего папы. Моя дочь Таисия, окончившая филологический факультет НГУ и владеющая японским языком, выиграла конкурс на место в мэрии Саппоро. Перед отъездом в Японию она была приглашена на домашний ужин к советнику японского посольства, где разговорилась с одним из гостей, отец которого, японец, женатый на русской, был арестован в 1937 г. и вскоре расстрелян. Тася рассказала о своем дедушке, и господин Судо-сан предложил ей сразу позвонить другу, имеющему недавно вышедшую книгу «Мартиролог»: «А вдруг там есть сведения о вашем дедушке?». Последовал ответ: «Да, здесь есть фамилия Генчке. И он действительно расстрелян в 1937 году. 3-го ноября».

* * * Согреет солнце зимний небосклон. Пройдет весна в цветении сирени. А летний зной смягчат густые тени, И до листка сгорит осенний клен. Так – год за годом. Жизнь, ты явь иль сон? Зачем твой мрак и вспышки озарений, И глубина падений и прозрений, И крик ребенка, и предсмертный стон? Ты вновь и вновь смыкаешь круг извечный Рождений и смертей, велик и мал. Приходит и укачивает вечер Всех, кто за долгий, трудный день устал. И я иду по кругу. И моя К истоку повернула колея. (15.8.1943. Картофельное поле. Сторожба)

На XXIV Толстовских чтениях в Туле я прочла доклад, посвященный поэзии Тюрка [5], обратив внимание на то, что вырванность Гюнтера Тюрка из поэтической среды, школы, друзей непостижимым образом подчеркнула именно принадлежность его к этой среде. Параллели с Мандельштамом, поздним Заболоцким, Арсением Тарковским (мы, находящиеся «на воле», познакомились с этой частью поэзии после 60-х...) – поразительны: воистину, поэты улавливают самое сокровенное в высотах и глубинах духа, минуя и печатное, и устное слово. Отмечу только полное совпадение восприятия Смерти у Ахматовой в ее на весь мир прозвучавшем «Реквиеме» («прозвучавшем» полстолетие спустя после написания!) – и у Тюрка в стихотворении «Во время болезни», относящемся к 1944 г:

Ахматова: «...Я потушила свет и отворила дверь Тебе, такой простой и чудной...» Тюрк: «...Я чувствую, я знаю, в эту ночь Я для тебя оставлю дверь открытой...»

В январе 1999 г. я участвовала в вечере, посвященном судьбе и поэзии Тюрка, в Центральном Доме литераторов Москвы. В выступлении поэта Сергея Барсукова было отмечено: «...И в тюрьме, и в лагере, в невероятно тяжелых, практически невыносимых житейских условиях – Тюрк ищет, экспериментирует, учится, все время наращивая свое литературное мастерство. Он использует такие сложные формы, как сонет, терцина, рондель, триолет. Удивительная пластика его поэзии, ее «светотень», замечательная «мерцающая строка» заставляют вспомнить самые высокие образцы поэзии серебряного века...».

Из детства (Вышний Волочек, 1925) Крики торговок на сонном базаре, Взвизги ласточек вокруг колокольни, Высокая вахта полдневного солнца, Непривычная ширь неба, Незагроможденного зданиями, Упругий ветер, теплый и влажный, Запах молодых листочков тополя, Цветущей черемухи и сирени, И раскрытое настежь окно; Тихий вечер с далеким гулом Поезда, с мутноватым закатом, С боем часов на башне, С одуревшими майскими жуками, Безрассудно летящими куда попало, С лаем сонных собак... Вечер с задушевным шепотом двух мальчишек. (17.1.1946)

Племянница Тюрка, Н.С. Эйгес, отметила тот факт, что разница в сроках расстрела отца Тюрка и моего – ровно одна неделя, это позволило ей высказать предположение о возможном определении места расстрела. Действительно, первая же книга, предложенная мне для просмотра в библиотеке московского «Мемориала» [6], эти сведения содержала. Мой отец был расстрелян на Бутовском полигоне под Москвой.

* * * Все ниже солнце, все длиннее тени. Вот и моя простерлась на траву. Но я далек от горьких сожалений – Не растерял я по ветру листву. Любовь и смерть! Вы стали ближе, проще Кого любил, кто умер – все со мной, Все здесь они, в тени священной рощи. Где я раскинул полог свой сквозной. Тень все длинней, все бархатней, все гуще. Последний луч вершины золотит. Прошедшее сливается с грядущим. Ни страха, ни печали, ни обид. (около 1946 г.)

В Бутово я помолилась в Церкви Новомучеников, возведенной прямо за забором с колючей проволокой,– это страшное место, где за один год было расстреляно около 21 тысячи человек, стало памятником сталинской эпохи. Спрашиваю сторожа, нельзя ли взять земли, чтоб насыпать на могилку моей мамы, и он советует приехать весной, когда растает: «На Радоницу будет панихида. В позапрошлом году приезжало человек 60, в прошлом – уже около 300...». Радоница, день поминовения усопших, пришлась в этом году на 20 апреля.

Пасха – 11 апреля, 14 – мой день рождения, 17 – день смерти моей мамы, 20 – день памяти папы – всё с «шагом« в три дня. Значимость этих событий диктовала мне воздержание от какой-либо суетности, и я решила остановиться в Новодевичьем монастыре, игуменья которого, матушка Серафима, является внучкой новомученика митрополита Серафима (Чичагова), расстрелянного на том же полигоне. Я трудилась в монастыре, а в памятные дни выезжала в Бутово. В Троицкую субботу – день поминовения – горстка земли с Бутовского полигона была насыпана на могилку мамы. Свеча, зажженная в Церкви Новомучеников (в этом году на панихиде присутствовало уже более 700 человек) догорела на могилке. Разорванная в течение 62 лет семья – папа, мама и я – в этот день символически соединилась. А началось все с книги стихов Гюнтера Тюрка!..

Собратьям по перу Я знаю, что Земле, светилам, водам, Сожженным деревням, холодным городам, Неубранным хлебам, недоенным стадам, Истерзанным сердцам, измученным народам, Болезням и смертям, выздоровленьям, родам, Терзающим страстям, карающим судам – Не нужен этот бред собраний по средам С парадом образов и звуков хороводом. А нужен им такой юродивый поэт, Который закричит в слепом безумье: «Нет!» Среди полей войны с ее кровавой жатвой. О, если бы я мог тебе, моя Звезда, Поклясться никогда не нарушимой клятвой Таким поэтом быть, и быть таким всегда!

Именно это стихотворение Тюрка, по предложению редактора В.И. Каледина, в качестве эпиграфа открывает книгу «Тебе, моя звезда...».
Критик Инна Ростовцева в «Литературной газете» [7]. пишет: «...Будут ли появляться тексты, которые нельзя не написать? Будут ли появляться поэты, которых нельзя было не открыть? Жизнь продолжает давать ответы на эти вопрошания, выхватывая из тьмы прошлого новые имена. Одно из них – Гюнтер Тюрк (1911?). Он-то и есть, стал, был, по моему мнению, подлинным литературным событием последнего времени... Какая судьба! Какое бережение русско-немецкой поэтической традиции в ее лучшем классическом варианте!».

Книга стихотворений Тюрка заканчивается его переводами Тагора, Гейне, Шиллера. Последние слова таковы:

– Схватить его! Связать! (Телля связывают).

А вот последние слова самого Тюрка из письма М.И. Горбунову-Посадову, датированного 19 марта 1950 г., противоположны: «Привет и любовь всем»... [8]. Архив Горбунова в собрании Музея Л.Н. Толстого в Москве содержит письма, открытки, записки Гюнтера Тюрка за период с 1933 г. по 1950-й, включая с трудом прочитываемые, написанные карандашом на обратной стороне серых бланков. Поэт умер в больнице города Бийска 24 марта 1950 г., похоронен на городском кладбище. Могила не сохранилась. 50-летие со дня смерти Гюнтера Тюрка хотелось бы ознаменовать, установив мемориальную доску или памятник – в Москве или Бийске.
«ПРИВЕТ И ЛЮБОВЬ ВСЕМ!»

1. Воспоминания крестьян-толстовцев: 1910—1930-е годы. М.: Книга, 1989. С. 199. Вернуться
2. Наш современник. 1990. № 10; Алтай. 1994. № 5; Возвращение памяти: альманах. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1991; то же, 1994. Вернуться
3. Тюрк Г., Тебе, моя звезда...: Избр. стихотворения и переводы. Новосибирск: Изд-во НГУ, 1997.Вернуться
4. Новый мир. 1998. № 12.Вернуться
5. XXIV Международные Толстовские чтения. Тула: ТГПУ. 1998. С. 87.Вернуться
6. Бутовский полигон: Книга памяти жертв политических репрессий. М., 1997. Вып. 1 С. 114.Вернуться
7. Литературная газета. 1999. № 8.Вернуться
8. Из неопубликованного. Рукописный отдел архива Государственного музея Л.Н. Толстого, Москва.Вернуться