Лидия Яновская

	«Как беззаконная комета...»
	Елена Сергеевна Булгакова в 1920-е гг., в то время еще - Шиловская.

Однажды, в апреле 1935 года, Булгаковы были приглашены на семейный праздник к писателю Треневу, жившему этажом выше в одном с ними писательском доме в Нащокинском переулке.

«М.А. побрился, выкупался, и мы пошли, - записывает Елена Сергеевна в своем дневнике. - Там была целая тьма малознакомого народа». И далее, со строгой иронией: «Длинный, составленный стол с горшком цветов посредине, покрытый холодными закусками и бутылками. Хозяйка рассаживала гостей». (Я хорошо знаю ее интонацию, понимаю, что праздник противоречит аристократизму ее представлений об этикете, и догадываюсь, что цветочный горшок, по-видимому, не должен стоять посреди стола, да и самому столу не положено быть «составленным»: у самой Е.С., в тесной трехкомнатной булгаковской квартире, в небольшой столовой-гостиной, где рояль, стоит в нише-углу овальный раздвижной стол, и за ним помещается столько гостей, сколько надобно.)

И вдруг совсем другая интонация, потому что за столом поднимается Пастернак, он читает стихи («Пастернак с особенным каким-то придыханием читал свои переводные стихи, с грузинского») и - вот уж теперь Е.С. не пропустит ни одной реплики: «После первого тоста за хозяйку Пастернак объявил: "Я хочу выпить за Булгакова!" Хозяйка: "Нет, нет! Сейчас мы выпьем за Викентия Викентьевича (Вересаева. - Л.Я.), а потом за Булгакова!" - "Нет, я хочу за Булгакова! Вересаев, конечно, очень большой человек, но он - законное явление. А Булгаков - незаконное!"

Думаю, Пастернак отталкивался от стихов Пушкина:

Как беззаконная комета В кругу расчисленном светил...

Булгаков действительно был «беззаконной кометой», внезапно и непредсказуемо прочертившей свой путь сквозь «расчисленный круг» русской литературы.

Потом Пастернак пришел к Булгакову - в ту страшную для Елены Сергеевны зиму, в начале 1940 года, когда Булгаков умирал. Его уже не оставляли одного. У ног, в маленьком креслице без спинки, бессонно сидели, сменяясь, его младшая сестра Леля или Марика, жена Сергея Ермолинского, либо у изголовья, на подушке, брошенной на пол, Елена Сергеевна, державшая его руку. Но с Пастернаком (в затененной комнате с одиноко горящей свечой Булгаков был в темных очках, его глаза не выносили света) их оставили наедине.

О чем они говорили? О последней пьесе Булгакова «Батум», в которой действовал молодой Сталин и которую, как понимал писатель, ему злорадно не простят коллеги-литераторы? (Мне рассказывал Леонид Ленч, побывавший у Булгакова в эти же дни, что Булгаков с горечью говорил именно об этом: что его непременно поймут «не так» и обвинят в попытке «прислужиться»).

Или о другой задуманной Булгаковым, едва начатой, загадочной, фантасмагорической пьесе, в которой тоже действовал Сталин?

В пьесе предполагалась правительственная дача («Стена из роз на заднем плане»), кажется, в Крыму, кажется, «Ласточкино гнездо» (в рукописи есть эти слова: «Ласточкино гнездо»), загадочно вспыхивающий в темноте огонек трубки, загадочное появление Сталина из тьмы, револьвер... Диалог: «Ричард, у тебя револьвер при себе?» - спрашивал человек с трубкой у некоего «всесильного человека» по имени Ричард. ("Ричард - Яго...» - осторожно пометила Елена Сергеевна, по всей вероятности имея в виду не шекспировского Яго, а одного из «всесильных людей» эпохи Сталина - Генриха Ягоду). «Да», - отвечал Ричард. - «Дай мне», и, подержав некоторое время револьвер на ладони, «человек с трубкой» возвращал его Ричарду со словами: «Возьми. Он может тебе пригодиться».

(Замысел этой дерзкой до фантастичности пьесы сохранился в кратких записях Е.С. и на клочке булгаковской рукописи... Всё, что сохранилось, или, точнее, всё, что мне удалось собрать, я включила в книгу «Дневник Елены Булгаковой», вышедшую в Москве в 1990 году.)

А может быть, речь шла об уже начавшейся войне? (Ленч рассказывал: Булгаков был уверен, что надвигается не что иное, как новая грандиозная мировая война, и говорил: на парижских бульварах голодные французы будут выращивать капусту и артишоки.)

Или о Сталине? Могли они говорить о Сталине?

Да, вполне...

Булгаков был потрясающий рассказчик. Это помнят все, кто с ним встречался. Е.С. писала брату уже в 60-е годы: «Что было хорошо у Миши? Он никогда не рассказывал анекдотов (ненавижу я, между прочим, и анекдоты и рассказчиков их), - а все смешное, что у него выскакивало, было с пылу с жару, горяченькое! Только что в голову пришло!»

Как рассказчик он был совершенно бесстрашен, и в то время как вся Россия замирала в трепете ужаса (или благоговения) при одном только имени «Сталин», он - за овальным столом в нише-углу маленькой гостиной рассказывал своим немногочисленным гостям, которых считал друзьями (и среди которых порою мерцали глаза соглядатаев) умопомрачительно гротескные свои истории - в том числе истории о будто бы встречах своих со Сталиным, с которым на самом деле не встречался никогда.

Устные эти истории в принципе невосстановимы. И все-таки что-то из них уцелело. Много лет спустя Е.С., после долгих колебаний, попробовала восстановить одну из таких историй. Голос Булгакова, его интонации звучали в ее душе, но как же оказалось непросто превратить это в текст на бумаге! Листки ее черновика испещрены правкой... (При публикации - все в том же «Дневнике Елены Булгаковой» - я озаглавила этот рассказ по первой строке: «Будто бы...»)

«Будто бы

Михаил Афанасьевич, придя в полную безденежность, написал письмо Сталину, что так, мол, и так, пишу пьесы, а их не ставят и не печатают ничего, - словом, короткое письмо, очень здраво написанное, а подпись: Ваш Трампазлин.

Сталин получает письмо, читает.

- Что за штука такая?.. Трам-па-злин... Ничего не понимаю!

(Всю речь Сталина Миша всегда говорил с грузинским акцентом.)

Сталин (нажимает кнопку на столе). Ягоду ко мне!

Входит Ягода, отдает честь.

Сталин. Послушай, Ягода, что это такое? Смотри - письмо. Какой-то писатель пишет, а подпись "Ваш Трам-па-злин". Кто это такой?

Ягода. Не могу знать.

Сталин. Что это значит - не могу? Ты как смеешь мне так отвечать? Ты на три аршина под землей все должен видеть! Чтоб через полчаса сказать мне, кто это такой!

Ягода. Слушаю, ваше величество!

Уходит, возвращается через полчаса.

Ягода. Так что, ваше величество, это Булгаков!

Сталин. Булгаков? Что же это такое? Почему мой писатель пишет такое письмо? Послать за ним немедленно!

Ягода. Есть, ваше величество! (Уходит.)

Мотоциклетка мчится - дззз!!! Прямо на улицу Фурманова. Дззз!! Звонок, и в нашей квартире появляется человек.

Человек. Булгаков? Велено вас доставить немедленно в Кремль!

А на Мише старые белые полотняные брюки, короткие, сели от стирки, рваные домашние туфли, пальцы торчат, рубаха расхлистанная с дырой на плече, волосы всклокочены.

Булгаков. Тт!.. Куда же мне... как же я... у меня и сапог-то нет...

Человек. Приказано доставить, в чем есть!

Миша с перепугу снимает туфли и уезжает с человеком.

Мотоциклетка - дззз!!! И уже в Кремле! Миша входит в зал, а там сидят Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Микоян, Ягода.

Миша останавливается у дверей, отвешивает поклон.

Сталин. Что это такое! Почему босой?

Булгаков (разводя горестно руками). Да что уж... нет у меня сапог...

Сталин. Что такое? Мой писатель без сапог? Что за безобразие! Ягода, снимай сапоги, дай ему!

Ягода снимает сапоги, с отвращением дает Мише. Миша пробует натянуть - неудобно!

Булгаков. Не подходят они мне...

Сталин. Что у тебя за ноги, Ягода, не понимаю! Ворошилов, снимай сапоги, может, твои подойдут.

Ворошилов снимает, но они велики Мише.

Сталин. Видишь - велики ему! У тебя уж ножища! Интендантская!

Ворошилов падает в обморок.

Сталин. Вот уж, и пошутить нельзя! Каганович, чего ты сидишь, не видишь, человек без сапог! - Каганович торопливо снимает сапоги, но они тоже не подходят. - Ну, конечно, разве может русский человек!.. Уух, ты!.. Уходи с глаз моих! - Каганович падает в обморок. - Ничего, ничего, встанет! Микоян! А впрочем тебя и просить нечего, у тебя нога куриная. - Микоян шатается. - Ты еще вздумай падать!! Молотов, снимай сапоги!!

Наконец, сапоги Молотова налезают на ноги Мише.

- Ну, вот так! Хорошо. Теперь скажи мне, что с тобой такое? Почему ты мне такое письмо написал?

Булгаков. Да что уж!.. Пишу, пишу пьесы, а толку никакого!.. Вот сейчас, например, лежит в МХАТе пьеса, а они не ставят, денег не платят...

Сталин. Вот как! Ну, подожди, сейчас! Подожди минутку. - Звонит по телефону. - Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Константина Сергеевича. (Пауза.) Что? Умер? Когда? Сейчас? (Мише.) Понимаешь, умер, когда сказали ему.

Миша тяжко вздыхает.

- Ну, подожди, подожди, не вздыхай.

Звонит опять.

- Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Немировича-Данченко. (Пауза.) Что? Умер?! Тоже умер? Когда?.. Понимаешь, тоже сейчас умер. Ну, ничего, подожди».

Сталин все-таки дозванивается, судьба писателя меняется, и далее идут новые повороты сюжета...

Есть и другой - вполне неожиданный - след одного из фантасмагорических рассказов Булгакова о Сталине, чудом попавший в очерк Бориса Слуцкого об Осипе Брике.

«О.М., - пишет Слуцкий о Брике, - рассказывал, что Булгаков читал во МХАТе пьесу «Заговор». В первом действии заговорщики сговаривались. Во втором они убивали Сталина. В третьем рабочие московских заводов отбивали у них Кремль. В четвертом действии был апофеоз. Труппа молчала, бледная. Секретарь парткома позвонил. Булгакова забрали - здесь же, в театре, но скоро выпустили». (Борис Слуцкий. О других и о себе. Москва, 1991.)

Конечно, это чистой воды фантазия. Не было такой пьесы. А что же было? Да вот, очередной рассказ Булгакова вечером, за накрытым овальным столом, кто-то из мхатовцев в гостях и пересказ назавтра в театре, попавший потом к Осипу Брику из чьих-то вторых или третьих уст...

Пересказанная Слуцким история относится примерно к 1938 году (именно в эту пору он общался с Бриком). Сюжет с сапогами для «моего писателя» - еще более давний, где-то ближе к 1936-му. Но неужели Булгаков мог так шутить и в последние месяцы жизни? Не знаю. Может быть.

«Умирая, он шутил с той же силой юмора, остроумия...» - нашла я запись в уцелевших набросках Е.С.Булгаковой к задуманным ею воспоминаниям. И далее что-то о «тархановских историях»...

Что знал о Булгакове пришедший к нему в этот зимний день Пастернак? («...Пастернак, вошел, с открытым взглядом, легкий, искренний, сел верхом на стул и стал просто, дружески разговаривать, всем своим существом говоря: "Все будет хорошо"» - записывала Е.С.)

Он знал всё - как может знать один большой писатель о другом, когда они говорят по душам... Всё - и ничего. Почти ничего, кроме блистательных «Дней Турбиных»... «Мастер и Маргарита» и даже «Театральный роман» лежали в рукописях, незавершенные и недоступные...

А потом Булгакова не стало. Он умер 10 марта 1940 года. И жизнь его стала обрастать мифами.

Сергей Ермолинский (почти не выходивший в последние дни жизни Булгакова из булгаковского дома, Ермолинский, одевавший тело в последний путь, бывший во все дни похорон и траура рядом с Е.С.), конечно, желая «как лучше» и тем не менее делая недопустимое, сочинил в своих мемуарах такую историю:

«...позвонил телефон. Подошел я. Говорили из секретариата Сталина. Голос спроил:

- Правда ли, что умер товарищ Булгаков?

- Да, он умер.

Тот, кто говорил со мной, положил трубку».

Иногда мне кажется, что Булгаков знал все наперед. В «Жизни господина де Мольера», в 1932 году, он высмеял «чувствительный финал» из старой драмы, посвященной Мольеру:

«- Король идет. Он хочет видеть Мольера. Мольер! Что с вами?

- Умер.

И принц, побежав навстречу Людовику, воскликнет:

- Государь! Мольер умер!

И Людовик XIV, сняв шляпу, скажет:

- Мольер бессмертен!»

«Тот, кто правил землей, - замечает Булгаков, - шляпы ни перед кем никогда, кроме как перед дамами, не снимал и к умирающему Мольеру не пришел бы. И он действительно не пришел, как не пришел и никакой принц. Тот, кто правил землей, считал бессмертным себя, но в этом, я полагаю, ошибался».

Не было никакого звонка из «секретариата Сталина». Мифы, мифы... В фантасмагорических рассказах самого Булгакова они были по крайней мере ироничны...

Хоронили Булгакова в Москве очень солнечным, не по-мартовски морозным днем. Это были достойно организованные похороны. Гроб выставили в кинозале Союза писателей. Произнесли речи. Приходили люди. Знакомые, большей частью актеры. И незнакомые.

Е.С.Булгакова записала: «Особенно запомнился молодой человек, дурно одетый, лет двадцати двух, который несколько часов стоял неподвижно в зале, опустив голову, а потом перешел в коридор и там стоял так же неподвижно и тяжело... Девушка с портфелем (стояла несколько часов), которая спросила: "Почему вы его так хороните?" (не в церкви), и узнав, что это желание М.А., покачала головой. Попросила фотографию...»

Потом открытая машина с гробом проехала через Арбатскую площадь. Притормозили у памятника Гоголю. Далее бульваром - притормозили у памятника Пушкину - и к главному входу Большого театра. Толпились, прощаясь, артисты. Потом к МХАТу. Тут людей было больше - актеры, служащие, капельдинеры... Медленно ехавшую машину проводили до угла, постояли на углу, прощаясь...

И все-таки это были безмолвные похороны. Москва жила своей, очень трудной и не очень сытой жизнью. Шла к концу ледяная и загадочная Финская война; надвигалась Великая отечественная...

Большая страна о писателе Михаиле Булгакове вообще ничего не знала.
Посвященные Булгакову стихи Анны Ахматовой:

И нет тебя, и все вокруг молчит О скорбной и высокой жизни -

были написаны именно тогда.

А что же со стороны того, кто в рассказе Булгакова подбирал сапоги для своего Трам-па-злина, - так и не было никакого отклика?

Нет, отклик был.

К умирающему Булгакову пришел Фадеев.

(продолжение здесь)