Лидия Яновская
«Как беззаконная комета...»
*(продолжение ) 
По-видимому,
впервые Фадеев пришел к Булгакову 19 октября 1939 года. Накануне, 18-го,
позвонил. Елена Сергеевна была очень взволнована звонком. Вспомнила,
что примерно за неделю до этого ей говорили, что во МХАТе «было правительство»;
что Сталин разговаривал с Немировичем-Данченко и сказал, что «Батум»
- очень хорошая пьеса, но что ее «нельзя ставить». «Может быть, - записала
она в дневнике, - завтрашний приход в связи с этим разговором?»
Теперь, когда мы знаем, как неотступно следил за Булгаковым его странный, опасный и преданный зритель - И.В.Сталин, можно предположить, что Елена Сергеевна была близка к истине: Фадеев выполнял волю Сталина.
Не знаю, каким образом выражал в таких случаях свою волю гегемон; может быть, его биографы когда-нибудь расскажут нам об этом конкретно и подробно. Не исключаю, что опытные царедворцы угадывали его волю без слов - как угадывал в романе «Мастер и Маргарита» Афраний все, чего хотел, не высказываясь, Понтий Пилат, а в пьесе «Александр Пушкин» Дубельт - по ускользающему полунамеку - желание Николая Первого.
Фадеев пришел по воле Сталина. Но Фадеев был еще живой и все еще - талантливый писатель. Встреча с Булгаковым, которого он практически до того не знал, потрясла его.
Он приходил еще несколько раз, и по временам за его спиной снова маячил Сталин. 15 февраля Елена Сергеевна записала: «Вчера позвонил Фадеев с просьбой повидать Мишу, а сегодня пришел. Разговор вел на две темы: о романе и о поездке Миши на юг Италии, для выздоровления. Сказал, что наведет все справки и через несколько дней позвонит».
Какие поездки, какая Италия? Булгаков уже не встает с постели...
В последний раз Фадеев пришел 5 марта, за несколько дней до конца. У Булгакова - уремия, очень тяжелое состояние, бред. Выдираясь невероятным усилием воли из бреда, из бессознания и небытия, он говорит с Фадеевым, решая какие-то очень важные для себя вопросы: мощное подсознание великого писателя все еще живо и где-то в глубине пульсирует и тревожит его самое главное - судьба романа...
На похороны Булгакова Фадеев не пришел. Потом, записывая - чтобы не забыть! - все, что было, Е.С. отметит: искали Фадеева для разрешения всех вопросов. Его не нашли.
Фадеева никто не видел в течение нескольких дней. Потом он будет ссылаться на какую-то загадочную работу. Елена Сергеевна все понимала и не случайно оставила нам этот намек: «Его не нашли»... Пил Фадеев...
А уже 15 марта она получила от Фадеева письмо, полный смысл и значение которого сегодняшним читателям и даже исследователям оценить не просто. Фадеев писал о потрясении от встречи с Булгаковым, о своем преклонении перед Еленой Сергеевной («Я сочувствую вам всем сердцем: видел, как мужественно и беззаветно вы боролись за его жизнь, не щадя себя»). Но кроме этих слов, простых, искренних и взволнованных, в письме были важные и тщательно взвешенные строки:
«И люди политики, и люди литературы знают, что он, - писал о Булгакове Фадеев, - человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не все видел так, как оно было на самом деле, то в этом нет ничего удивительного. Хуже было бы, если бы он фальшивил».
Вслушайтесь: «люди политики»... «люди литературы»... О ком речь? Ну, «люди литературы», надо думать, сам Александр Фадеев, официально возглавляющий в эти годы Союз советских писателей. А «люди политики»? Кто, кроме Сталина - и всегда согласных с ним членов Политбюро - вершил политику внутри и вне страны? Какие «люди»?
Не посмел бы Фадеев выдать тезис с такой отсылкой, если бы тезис не принадлежал единственному в стране «человеку политики». Тяжеловесная и по-сталински четкая тирада в письме Фадеева сформулирована Сталиным. Это была индульгенция, охранная грамота. Очень слабая охранная грамота, шедшая без высочайшего имени, подписанная всего лишь Фадеевым и все же на много лет вперед имевшая силу «указания сверху»...
(А поразительные строки о писателе, который не «фальшивил», приоткрывают просвет в темную душу гегемона, презиравшего людей, насаждавшего страх и наушничество, твердой рукой воспитывавшего рабов и приспособленцев. И - оказывается - гипнотически тянувшегося к человеку, который - Сталин знал это по доносам - «ни в творчестве, ни в жизни не обременил себя политической ложью». К человеку, который в 1926 году, на допросе в ГПУ, объяснил, что как писатель «мало интересуется» бытом рабочих и крестьян «и вот по какой причине: я занят», а в 1929-м отказался - кто бы еще посмел?! - переделать пьесу «Бег» по канве, предложенной гегемоном... Комплекс Понтия Пилата? Не евангельского, а булгаковского Пилата...)
Сталин так ничего и не сделал для писателя, поразившего его отсутствием фальши. Ничего - если не считать малого: дал умереть не в застенке, а дома. И еще - разрешил вдове сохранить архив...
...Все сотворенное, завершенное и не завершенное им Михаил Булгаков завещал («заповедал») одному человеку - Елене Сергеевне Булгаковой. Их навеки соединяли две вещи - их любовь и ее гениальное понимание чуда его творчества.
«Королевушка моя, - шептал он, умирая, и она, глотая слезы, записала эти слова, потому что знала: записать надо все. - Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни! Ты любила мои вещи, я писал их для тебя... Я люблю тебя, я обожаю тебя! Любовь моя, моя жена, жизнь моя!»
Она любила его и знала, что он великий писатель, необыкновенный писатель, потрясающий писатель, не понимала, почему этого не видят другие, и была уверена, что еще вот-вот... еще чуть-чуть... и это поймут все. На то, чтобы это поняли все, ушла вся оставшаяся ее жизнь.
Было одиннадцать лет вместе, из них меньше восьми - в браке. А потом еще тридцать лет самоотверженной, отчаянной, подвижнической и в конечном счете счастливой борьбы за торжество созданного Булгаковым...
А тогда, в 1940 году, после похорон, была вспышка великих надежд. Состоялась какая-то комиссия... Были обещания срочно выпустить пьесы... Пьесы читали, рецензировали, ими восхищались... А потом как-то все заглохло. Пришла война, и в черный для Москвы день 14 октября 1941 года, среди паники, когда все кричали, что нужно срочно сжигать бумаги, Александр Фадеев помогает ей выехать в Ташкент и вывезти булгаковский архив. Это было последнее, что он для нее сделал.
Надо сказать, что после смерти Булгакова для Елены Сергеевны наступила полоса самой настоящей бедности. Она всегда была женщиной, умевшей блистательно тратить деньги. Не проматывать, не транжирить, а тратить с блеском: на убранство квартиры, на прекрасно накрытый к приему гостей стол, на эффектное, как произведение искусства, платье, на продуманные и радостные подарки близким... Теперь денег не было. Со смертью Булгакова ушло его жалованье либреттиста Большого театра - основа достатка семьи.
Союз писателей назначил ей грошовую пенсию. При слове «пенсия» современный читатель представляет себе нечто, на что худо-бедно, ну, пусть скромно, но можно жить? Когда я познакомилась с Е.С., она с презрением назвала мне сумму - сумма действительно была нелепа по мизерности.
Еще поступал какое-то время гонорар от спектакля «Дни Турбиных» во МХАТе. Но с началом войны спектакль был отменен...
В 1943 году Художественный театр поставил пьесу Булгакова «Александр Пушкин», с измененным названием: «Последние дни». И здесь гонорар был невелик, поскольку половину получал писатель В.В.Вересаев. «Как - Вересаев? - скажет читатель. - Если пьеса написана Булгаковым?» Но была сложная история отношений между Булгаковым и Вересаевым и присущее Булгакову благородство до щепетильности. Драматург предпочел считать, что в своей пьесе использовал материалы, предоставленные ему Вересаевым, автором книги «Пушкин в жизни». Это было нелепо, и тем не менее состоялся договор, по каковому договору гонорар за пьесу Булгакова «Александр Пушкин», если она будет поставлена, предстояло делить пополам.
«И Вересаев брал эти деньги? - ахала я, уже хорошо знавшая по документам и рукописям историю пьесы. - И не пробовал объясниться?» - «Объяснился», - вздохнула Е.С. Первый гонорар она получила сама и тотчас отправила Вересаеву половину. Он очень строго попросил ее никогда более так не поступать: по своему статусу он имел право не платить налоги, а у нее такого права не было. И из-за того, что деньги получила она, налог был вычтен не только из ее, но и из его неприкосновенной суммы!..
Она работала... Во время войны что-то шила... Потом печатала на машинке. (Я нашла ее запись, сделанную в 1967 году: в день, когда вышел «Новый мир» с очерком Виктора Некрасова «Дом Турбиных», она позвонила Некрасову и он с удовольствием напомнил ей, как двадцать лет тому назад - в ноябре 1947 года - принес ей свою пьесу для перепечатки. «Я тогда зарабатывала машинкой», - замечает Е.С. - «После этого у меня не бывало, чтобы я получил такую безукоризненную работу», - сказал Некрасов.)
Потом занялась переводами... Переводила Жюля Верна... Уже в 60-е годы сделала блистательный перевод романа Андре Моруа «Лелия, или Жизнь Жорж Санд». (Успех этого романа в России был обеспечен не в последнюю очередь ее переводом).
И, что бы ни было, оставалась сама собой - очень хорошенькая, прелестная, стройная, всегда выглядевшая значительно моложе своих лет. И что бы ни уходило из дому (в 40-е и 50-е годы то и дело приходилось что-то продавать), была все так же безукоризненно и со вкусом прибрана квартира (булгаковская, в Нащокинском переулке, позже ее, совсем небольшая, у Никитских ворот), и все так же накрывался для гостей стол.
Владимир Лакшин пишет: «...Те, кто навещал ее в тяжкие, голодные годы, рассказывали, что так же уютно горела большая лампа с абажуром на овальном столе («Никогда не сдергивайте абажур с лампы, никогда не убегайте от опасности крысьей побежкой», - предупреждал автор «Белой гвардии»), и так же весело поджаривались на сковородке тонкие ломтики черного хлеба, и так же красиво подавалась на пустой стол крохотная чашечка кофе». (Видеть это Лакшин, конечно, не мог, поскольку был много моложе Елены Сергеевны. Это - со слов мхатовцев, сначала ее, а потом и его друзей.)
Творчество Михаила Булгакова стало смыслом, стержнем ее жизни, тем самым главным, о чем она не забывала ни на час, тем, для чего стоило жить.
В 1946 году Е.С.Булгакова обратилась к И.В.Сталину.
После совершенно необходимого ритуального зачина (впрочем, очень скромного: никаких «родной», «великий», никаких «отец народов», просто: «Глубокоуважаемый», и еще, в середине письма: «Дорогой Иосиф Виссарионович» - формула любезности, принятая в русской переписке) писала:
«Дорогой Иосиф Виссарионович, я прошу Вашего слова в защиту писателя Булгакова... Сейчас, благодаря Вам, советская Россия вспомнила многие несправедливо забытые имена, которыми она может гордиться. Имя Булгакова, так беззаветно отдавшего свое сердце, ум и талант бесконечно любимой им родине, остается непризнанным и погребенным в молчании...»
Ответом было молчание.
Девять лет спустя, в 1955-м - оттепель! - она писала С.Я.Маршаку:
«Когда я слышу по радио (теперь, в последнее время, особенно часто) или читаю в газетах, как перечисляют всех, кого будут издавать в 1955 году, я почти всегда дохожу до слез, иногда впадаю в ярость. Ведь я дала ему клятву перед его смертью, что я добьюсь издания. Перечисляются все: талантливые и бездарные, свои и чужие, искренние и лживые, нужные и ненужные, такие, которые были, есть и будут любимы и уважаемы всегда, и такие, о которых, через год или через 10 лет, скажут что-нибудь вроде как о Сурове... - словом, все. Нет только одного имени, светлого, чистого имени Булгакова».
Она терпеливо ходила по редакциям.
Есть страничка мемуаров о тех днях Е.С., когда я еще не была с нею знакома. Журналистка Вера Шапошникова, встретив Елену Сергеевну, уже уверенную и гордую, в начале 60-х годов, вспомнила, что уже видела ее однажды, давно, где-то на рубеже 40-х и 50-х, в редакции журнала «Огонек».
Тогда, в «Огоньке», «...гостья стояла ко мне в полупрофиль и скорбно о чем-то говорила, глядя в большое окно, за которым простиралось чистое небо. Оно бросало на посетительницу свои лучи, как бы высвечивая ее.
На ней была маленькая шляпка с вуалеткой, надетая так, что была видна модная прическа. Платья посетительницы я не помню, осталось только впечатление элегантности.
Когда гостья поворачивала голову, мне открывалось ее небольшое, округлое лицо с печальными темными глазами под ниточками бровей. Они выражали обеспокоенность, волнение, кажется, вызванное неудачей. Она хотела попасть на прием к редактору «Огонька» - им был тогда Алексей Сурков...
Чувствовалось какое-то неблагополучие в состоянии гостьи. Когда она ушла, коллега подтвердила, что она не попала на прием к редактору журнала...» (Вера Шапошникова. «Любовь и Елена».)
Россия по-прежнему не знала имени Михаила Булгакова. Лежали в рукописях его драмы и комедии. Лежала в рукописях его божественная проза. Никто, кроме нескольких лиц - очень немногих лиц - не знал о существовании романа «Мастер и Маргарита».
Но она не собиралась сдаваться.
Что поддерживало ее? Любовь, конечно. Женщина хороша, когда в ней горит эта тщательно оберегаемая ладонями свеча - негаснущий огонек любви... Чудо же заключалось в том, что для Елены Сергеевны это была не память о любви, а просто любовь, живая, длящаяся, взаимная.
Он снился ей. (Иногда она записывала эти сны, и как жаль, что сохранились не все... Сколько труда мне стоило включить уцелевшие эти записи, такие поэтические, при всем пронизывающем их физическом влечении, в книгу ее Дневников... И как сопротивлялся мой целомудренный коллега из Отдела рукописей, смущенный откровенностью этих записей...)
В ее ощущении не только ее любовь - его живая ответная любовь была с нею. Бесмертным воплощением этой любви были страницы его сочинений, в которых, как в зеркалах вод, отражался ее облик. Она узнавала себя в Еве, Авроре, Маргарите... Когда-то он уверял ее - она помнила об этом, писала мне об этом - что даже в Елене из «Дней Турбиных» он видит ее, Елены Сергеевны, черты. Хотя в те дни, когда создавалась Елена Турбина, они не были даже знакомы.
Но главное, конечно же, Маргарита... Да, Маргарита в романе оказалась необыкновенно похожей на Елену Сергеевну Булгакову. Павел Попов, друг писателя, неоднократно слушавший в его чтении отдельные главы романа «Мастер и Маргарита», но впервые прочитавший роман полностью уже после смерти Булгакова, написал Елене Сергеевне под свежим и острым впечатлением узнавания: «Ведь Маргарита... это Вы...»
Сохранившееся в архиве письмо Попова я читала через много лет после того, как оно было написано. Но то, что Маргарита необыкновенно похожа на Елену Сергеевну, знала с того самого момента, когда, дочитывая у нее в квартире еще не опубликованный роман, подняла на нее вопрошающие глаза и она ответила мне гордым, подтверждающим взглядом.
Ничего не нужно было спрашивать! Неприлично было спрашивать. Ее нельзя было не узнать...
Сходство было в какой-то тайне движения, внешнего и внутреннего. В интонации. В излучении личности - единственной и неповторимой.
Вот Маргарита внезапно оборачивается на Тверской, и мастера поражает не столько ее красота, «сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах». Один из снимков Е.С. - до брака с Булгаковым, до встречи с ним - запечатлел это самое одиночество в глазах вполне красивой и очень хорошо одетой женщины. У нее были чуть вкось, наружными уголками книзу, глаза, и это придавало ее лицу удивительное выражение!
«Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так: - Вы вообще не любите цветов? - В голосе ее была, как мне показалось, враждебность...»
Как хорошо я помню эту «как мне показалось, враждебность» в голосе Е.С., когда она слышала не то, что ожидала...
«...Затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою...»
В 60-е годы, когда я так часто бывала у Е.С., перчатки с раструбом уже не носили. Но это ее жест, ее рука и, думаю, даже ее перчатка - 30-х...
И далее, через весь роман, бесконечно... Ее, Елены Сергеевны, царственное бесстрашие во имя своей любви... Ее готовность идти к дьяволу, чтобы спасти своего любимого... Ее преданность его творчеству...
Даже судьба... Когда Булгаков встретил ее, она была замужем. Ее муж - начальник штаба Московского военного округа - был молод, красив, интеллигентен, по происхождению принадлежал к русскому дворянству, что удивительным образом не мешало его продвижению по службе в Красной Армии, и имел звание, приблизительно равное генеральскому. (Позже, когда в СССР введут генеральские звания, он сразу же станет генерал-лейтенантом.) Ее генерал переживет Булгакова... Но никогда потом - ни на час, ни на мгновенье - она не пожалеет о том, что так решительно переломила свою судьбу. «Очевидно, она говорила правду, ей нужен был он, мастер, а вовсе не готический особняк, и не отдельный сад, и не деньги. Она любила его, она говорила правду» («Мастер и Маргарита»).
Литературовед объяснит, что художественный образ возникает не совсем так. Что это мечтание - более творческое, чем мужское - о женщине, которая может спасти («Белая гвардия»), о женщине, способной встать на защиту своего любимого перед дулом пистолета («Адам и Ева»), о женщине, готовой дойти до дьявола во имя своей любви («Мастер и Маргарита»), конечно, родилось у Булгакова задолго до того, как он встретил Елену Сергеевну. И пробовал он создать этот образ до того, как ее встретил. Но, должно быть - как Форнарина Рафаэлю - ему нужна была модель.
И он ее открыл?
Любопытно, первая жена Михаила Булгакова, Татьяна Николаевна, говорила о нем (мне и другим исследователям): «Я была глиной в его руках». И ошибалась: терпеливая, преданная, но - неподатливая, она не могла стать глиной ни в чьих руках. Счастливой глиной в его руках стала Елена Сергеевна. Да нет, не глиной - его Галатеей, заранее влюбленной в своего ваятеля, высвобождавшего, как из мрамора, ее прекрасную и нагую сущность. Была счастлива чувствовать себя творимой. Радостно становилась такой, какою он жаждал ее видеть, и вместе с тем - самою собой.
Иногда мне кажется, что в какой-то мере она сама была его созданием, таким же удивительным и единственным, как его роман. Она вошла в образ Маргариты. Носила этот образ, не притворяясь, не натягивая. Ей было легко в образе. Он стал ее сутью.
Да, она не собиралась сдаваться. Верила («Я верую! Что-то произойдет! Не может не произойти...». - «Мастер и Маргарита»), что Россия однажды очнется и примет своего невероятного писателя. А пока бесконечно разбирала и приводила в порядок уже идеально приведенный ею в порядок его архив. Бесконечно вчитывалась в эти только ею прочитанные сочинения. Перепечатывала рукописи. Многие годы, конечно, сама. Потом, когда стало легче, нашла хорошую машинистку. Она была готова, и ни одна возможность не застала ее врасплох. Ни одна возможность не была упущена ею.
| (окончание здесь) |