ШУРИК.
1.
Я жил, делал дела, кое-что писал, но погибал. Нет, моя жажда существовать
вопреки всему, муравьиная доблесть никуда не делись, но потеряно было
теплое и нужное чувство. Я не могу описать его вам, но оно было, когда
жизнь так не отторгала меня. Некоторые говорят о смысле. Жизнь всегда
бессмысленна, не в этом дело, не в этом, не в этом... Раньше я с симпатией
относился к некоторым людям. По утрам мне хотелось поскорей подняться,
заняться интересными делами, я составлял планы... Теперь все стало сплошным
серым вечером.
Однажды, возвращаясь домой, я шел мимо соседнего дома. Вернее сказать,
передвигался. Здесь жили две сердобольные старушки, подкармливающие бездомных
животных, кошек и собак, которых в последнее время становилось все больше.
Я их тоже кормил, когда было, что вынести на улицу. На этот раз двум серьезным
котам повезло - перед ними лежало несколько больших кусков вареного мяса,
подпорченного, но не слишком. Они быстро и жадно ели, поглядывая друг
на друга, но не проявляя враждебности - еды хватало. Благородство этих
загнанных и забитых всегда восхищало меня. Вдруг из-за угла метнулась
тень и между котами возник тощий черный котенок месяцев шести или около
этого, остроухий, длинномордый, лохматый. Он набросился на один из свободных
еще кусков, заверещал, впился в него, стал жадно выедать середину, и в
то же время не забывал крутиться вокруг мяса и передними лапами, лапами
отчаянно размахивать перед мордами остолбенелых котов... Кусок был размером
с его голову, сам котенок в два-три раза меньше каждого из котов, но он
так грозно верещал, рычал, и размахивал кривыми лапками, что вызвал панику
среди взрослых животных - они схватили по свободному куску и отбежали
подальше от завоевателя. Я тут же назвал котенка Остроухим, и смотрел,
что будет дальше. Остроухий вызвал у меня симпатию и жалость, какую мало
кто из людей мог вызвать. Какими бы жалкими, забитыми, беспомощными ни
были люди, особенно дети и старики в наше время, а животным хуже. Наш
мир при всем несовершенстве устроен для человека, а этим существам не
досталось ни понимания, ни возможности строить жизнь по собственному желанию
и инстинкту. Я всегда был за самого слабого.
Остроухий вылущил середину куска, схватил то, что осталось, и исчез в
подвальном окошке. Я с трудом одолел несколько ступенек, ведущих вниз,
вошел и огляделся. Здесь было не совсем темно, и постепенно привыкнув,
я увидел то, что никогда не забуду. Остроухий принес добычу другому котенку,
и теперь они поглощали остатки вдвоем. Маленькая черная кошечка, взлохмаченная
растрепа со взглядом исподлобья. Я знаю этих зверей и называю их Жучками.
С детства я помнил такую кошку - лохматая, грязная, маленькая, никому
не нужная, она целыми днями лежала в траве и смотрела на мир со страхом
и недоверием. Она так смотрела даже в утробе матери - с ужасом перед начинающейся
жизнью, которой еще не знала. Страх возник и рос вместе с ней. Это мне
понятно. Жизнь страшна, но большинство существ, звери и люди, не лишены
сначала ожиданий, интереса; они смотрят на мир с радостью, желанием освоить
или даже подчинить себе кусок пространства, теплый и спокойный уголок,
и устроиться в нем по своему разумению. Такие, как Жучка, с самого начала
смотрят с недоверием и ужасом. Вот и теперь передо мной была истинная
Жучка: она даже ела с недоверием, отщипывая крошечные кусочки, хотя была
до последней степени истощена. Остроухий наелся и отошел, упал, прислонившись
к стенке и со стороны наблюдал, как ест его сестричка. Теперь из угла,
из темноты вышел третий котенок, и тут же полностью завладел моим вниманием.
Если остроухий был боец, Жучка - забитое и напуганное предстоящей жизнью
создание, то этот был совершенно другим. Довольно большой, рыженький с
яркими белыми пятнами на шее и спине, с большой головой, он смотрел доверчиво
и открыто яркожелтыми теплыми глазами. Он тоже хотел есть и был страшно
истощен, но ждал, пока насытится Жучка, и ему достались крохи. Он ел не
спеша, толково и аккуратно, и когда ничего не осталось, тут же начал вылизывать
грудку, лапы и бока. Ему это нелегко давалось - оказываясь на трех лапах,
он терял равновесие, настолько был слаб. Остроухий тоже обессилел, набег
тяжело дался ему - он неровно и глубоко дышал, тряс головой, у него постоянно
текла слюна... он был болен, да и все они были, можно сказать, на грани.
Еще несколько дней, и они погрузились бы в полное равнодушие и угасли
бы. Они видели меня, но я стоял на расстоянии и не представлял опасности.
И тут Рыжий, я сразу назвал его Шуриком, подумал и подошел ко мне, стал
тереться головой о штанину. Он причинял мне острую боль, любое прикосновение
к ногам мне дорого стоило. Я наклонился и поднял его. Он прижался к груди
и смотрел на меня оранжевыми добрыми глазами... Трудно сказать, что со
мной произошло в этот момент. Я заплакал, чего не делал многие годы, кажется,
с тех пор, как Ефим выкинул меня из коляски и заставил ползти по шершавому
мху. Прижал к себе Шурика, схватил двух остальных, которые после еды обессилели
и вяло сопротивлялись, и принес домой. Так начался еще один период моей
жизни.
2.
Как я ни старался, двое котят погибли в течение
недели. Они все болели сразу многими болезнями животных - паразиты, вирусы,
лишаи... не хочется перечислять. Я измучил их уколами, мазями, таблетками.
Боролся, я ведь не умею сдаваться, но спасти не сумел. Первым угас Остроухий
боец, самый смелый и сильный. Он в последние дни залез под ванну, там
было тепло и темно. Я вытаскивал его, пробовал кормить, насильно открывая
пасть. Он висел у меня на руках как лохматая тряпочка... Как-то утром
я нашел его окоченевшим. Жучка жила дольше, все тот же взгляд исподлобья,
он постепенно тускнел, глаза заволакивала пленочка, туман клубился в глазенках.
Я пытался кормить ее, она равнодушно отворачивалась. Разжать ей челюсти
было опасно, я боялся сломать хрупкие косточки. Я мазал ей мордочку сметаной,
она по привычке облизывалась. Несколько дней удавалось обманывать ее,
потом она сидела в белой маске, и только глаза исподлобья, загнанный и
в то же время упорный взгляд. Как-то, отчаявшись накормить, я гладил ее.
Острым горбиком спина. Ладонь почти полностью прикрывала ее, оставался
виден лишь хвостик, тонкий у корня, распушенный и лохматый на конце. Я
гладил и гладил, и вдруг она протянула лапку и ударила меня по руке, и
второй раз, и третий... За что?... Да за все, за все, за все! Ей нужно
было отомстить кому-то за все, что произошло с ней с того момента, как
стала ощущать жизнь, это непрерывное мучение. Я плакал и все гладил ее,
давая возможность отомстить. Наконец, она обессилела и затихла, закрыла
глаза. Я отошел и не трогал ее до вечера, а когда подошел, то она уже
была холодной и твердой. Я забыл о боли в ногах, впервые за многие годы,
безнадежно бродил по дому и повторял - " и это жизнь?.. Это жизнь?..
" Что-то во мне разрушалось, а взамен ничего не возникало, я стоял
перед пустотой. Какая сволочь выдумала все это?.. В тот момент я бы отдал
все, чтобы ударить посильней мерзавца. Я забыл, что не верю, что никого
нет, некого бить, вокруг пустота. Некому мстить. Униженность, страх и
боль - условия нашего выживания, почти невозможного явления в холодном
отвратительном каменном мешке. Жизни не выжить, не выжить. Сволочная машина,
а другой быть не может, не может, не может...
3.
Я ненавижу смерть. Больше я мог бы ненавидеть только бога. Но бога в этом
сумасшедшем доме быть не может, а смерть - вот она, нате вам. Ненавижу,
презираю грязь, боль и суету, в которую нас вовлекают, а мы рады-радешеньки,
потому что нет выбора. Мы слабы и хотим выдрать у Случая крохи времени,
вздохнуть еще раз, посмотреть кругом, а потом уж опустить голову и сдаться,
подохнуть. Я не должен сдаваться. Так меня учили - вставай, муравей, ползи...
а может я придумал это, извлек из своей квадратной головы? Или из ног?..
Возможно, я думал ногами.
Но все-таки мне что-то удалось сделать, хоть немного помочь жизни - рыжий
Шурик выжил. Он долго тлел, несколько недель колебался между жизнью и
смертью, а потом постепенно начал интересоваться едой, жильем, и я понял,
что мы с ним победили.
Теперь мы были вдвоем, вместе, против всех. В жизни появилась щель, наполненная
светом, как бывает иногда зимними вечерами в конце дня - яркая полоса
над лесом у горизонта. Я наблюдал ее всегда с теплым чувством, свет это
живое существо на небе, обезумевшем от темноты и холода.
Жизнь и смерть.
1.
Как он ждал меня!.. Подходя к дому я задирал голову и видел тонкую тень
на подоконнике. До весны я его на балкон не выпускал, тем более, на улицу.
Вожусь с ключом и слышу нетерпеливое попискивание у двери, он уже там
и ждет. Он сразу бросается ко мне, скребет штанину, весь вытянулся, а
я смотрю, какой он стал большой, но все еще тощий, позвоночник колется...
Он карабкается по мне, забирается на плечо, трется головой о голову, дышит
в шею, лижет ухо и довольно урчит. Мы идем мыться. Потом готовить еду,
и он получал все, что хотел. Он сидит на плече или на краешке плиты, она
приятно теплая, если не приближаться к комфоркам. Он заглядывает во все
горшки. Он понемногу воровал, это доставляло ему удовольствие, и мне тоже.
Я специально оставлял для него кусочки вкусной еды как бы забытыми, он
находил их, настораживался, вытягивался, долго нюхал, сначала на расстоянии,
потом приближаясь... Мы вместе едим - я за столом, он на столе, я из своей
миски, он из своей тарелочки... поглядываем друг на друга. Потом он осторожно
приближается, заглядывает ко мне в тарелку - что ешь?.. Если ему интересно,
я оставляю немного, он аккуратно вылизывает, до блеска. Потом мы играли.
Он приносил мне пробочку, которую особенно любил, я должен был бросить
ее подальше. Он кидался за ней, находил и снова приносил мне, и так мы
забавлялись, пока не уставали. Часто я приходил и сваливался у порога,
и так сидел полчаса, чтобы придти в себя, и Шурик всегда рядом.
2.
Весной я начал понемногу приучать его к балкону, к улице, мы ходили вместе
гулять около дома. Сначала я носил его, успокаивал, потому что мир открывался
ему с гулом и треском, всеми своими отвратительными чертами - машины,
собаки, мальчишки... Он вздрагивал при громких звуках, резких движениях.
Понемногу освоился, стал спрыгивать с рук, а я трясся от страха, постоянно
смотрел по сторонам, чтобы предупредить неприятности. Потом он стал просиживать
днями на балконе, пытался спрягнуть вниз... Я живу на втором этаже, рядом
с балконом козырек над подъездом, на который довольно легко спрыгнуть,
только сначала страшно. Я чувствовал его страх, как свой. Прыгать-то он
научился быстро, а вот вернуться на балкон оказалось сложней. И я, с немалыми
усилиями выбравшись на козырек, учил его попадать в узкую щель между решетками...
Потом он научился пробираться вниз, на землю - сначала с козырька на балкон
первого этажа, а оттуда уже просто. Я с содроганием воспринимал его попытки.
Но не могу же я запереть его дома, когда земля так близка и доступна!
И так привлекательно там - кусты, трава, земля, песок... как я могу ограничить
его жизнь диванными подушками... Теперь я подходил к дому, и видел в траве
его яркую шерстку. Прятаться, дурак, не умеет. Как внушить ему, что жизнь
опасна, непредсказуема?..
Однажды собака загнала его на дерево. Я долго учил его слезать и радовался,
что он освоил высоту, спасение для кошек. С детьми хуже, он ко всем шел,
лез на руки, и мне было страшно, потому что звери вокруг нас то и дело
исчезали, их находили мертвыми, замученными. Все распадалось, писать об
этом печально и противно.
Потом у него появились друзья и враги, и это правильно, ведь ему уже было
больше года, почти взрослый кот. Я возвращался, он встречал меня на улице
или на балконе, потом мы ели, играли, проводили вместе время и ложились
спать. Он засыпал у меня на груди, наполовину под одеялом, а ночью перебирался
в ноги. Где-то в середине ночи я слышал осторожное движение, мягкий прыжок
... Он прыгает на подоконник, в форточку, на балкон, уходит гулять. Ночью
я не беспокоился, темно и он всегда сможет убежать и спастись. Днем боялся,
но все равно не запирал, как я мог сделать ему то, что всю жизнь ненавидел
- лишить независимости, возможности выбирать по своему разумению...
Так мы жили зиму, весну, лето, это было счастливое время.
А осенью он погиб. Его разорвала собака.
3.
Я видел как это произошло. Обычно собаки гоняли его до ближайшего дерева
или подвального окошка. Преследовали, но не старались схватить, не знали,
что делать дальше. И он благополучно спасался. Это собака была особая.
Свинячья морда. Из бойцовых, новорусское приобретение. Обычно их ценят
и холят, а этот оказался выброшен, один, и, в отличие от дворняжек, туп
и зол. Голоден и от рождения нацелен на смерть и кровь. Он накинулся на
котенка, загнал его в куст и пытался достать своей зубастой рожей. Шурик
в страхе тонко и пронзительно кричал. Я метнулся к двери - нет, не успею!
Высунулся из окна, закричал, хлопал громко в ладони, резкий звук обычно
отпугивает собак, но не тут то было!.. Я выскочил на балкон, перевалился
на козырек, оттуда до земли метра два с небольшим, для здоровых ног чепуха,
а для моих конец. Прыгнул, вернее, упал на бок, инстинктивно поджав ноги.
Резкая боль в груди помогла забыть ноги. Вскочил, побежал туда, где видел
их. Поздно. Пес отскочил в сторону, но Шурик уже был разорван пополам.
Я хотел догнать эту скотину, но, конечно, не сумел.
Похоронил остатки, пришел домой. Я метался по дому, от окна к окну, крики
Шурика и его боль стали сильней моей боли. Я не мог вздохнуть. Схватил
шарф и перевязал грудь, стянул изо всех сил. Ног я не чувствовал, но они
подчинялись мне. Со страху затаились?.. "Смотрите, сволочи, - я сказал
им, - я устал от вас, возьму и отрежу, обойдусь, все равно буду жить!.."
От полного отчаяния меня спасала холодная злоба - мерзавцу не жить. Это
не зверь, а настоящий человек! Я задушу его, поймаю и придушу.
Но шли дни, пес исчез. В моей жизни образовалась пустота, яма, мне теперь
незачем было спешить домой. Никто не ждал меня, не приносил пробочку,
требуя поиграть. Не залезал под обеяло ночью, не дышал в ухо, не лизал
щеку. Я погибал от тоски, от мутного марева, слепой ярости, полного отчаяния.
Все напоминало о нем. Пройти из передней в свой угол - нырнуть в глубину:
я не мог смотреть туда, где стоял его стул, любимый, валялись на полу
игрушки, резиновый крокодил, меховая мышка, лохматая, с плешинами от его
когтей... Я потерял равновесие и катился, катился. Звериная устойчивость
изменила мне.
Как можно было так привязаться... - я говорил себе, но ничего поделать
не мог. Жизнь стала пустой.
|