Лидия Яновская
Размышления у книжной полки
Легкий соблазн «мемуаров»
На такие статьи было не принято ссылаться. Впрочем, сейчас, кажется, тоже. Как отмечено выше, в самое короткое время информация из статьи была вычерпана, но, освободившись от моего имени и став подробностью биографии Булгакова, не погибла, а зажила своей собственной жизнью и даже стала приносить сюрпризы.
Книжка П.Р.Фурмана, теперь уже с ссылкой на упоминание в «Белой гвардии» и именно в связи с этим упоминанием, была переиздана в 1989 году – полуторамиллионным тиражом.[1] А потом пришла очередь мифов, и А.П.Кончаковский опубликовал фрагмент из находящихся в его архиве мемуаров И.В.Кончаковской(его однофамилицы).
В этом мемуаре Инна Васильевна Кончаковская, в девичестве Листовничая, проявила удивительную осведомленность в отношении домашней библиотеки Булгаковых – причем не Михаила Булгакова, а его отца, Афанасия Ивановича. Засвидетельствовала, что А.И.Булгаков оставил после себя «небольшую, но хорошо подобранную библиотеку». Перечислила имевшуюся в сей библиотеке классику – русскую и зарубежную. Многозначительно упомянула Канта, якобы перешедшего от А.И.Булгакова к его сыну: «Много раз я заставала его (М.А.Булгакова. – Л.Я.) за чтением медицинских и скучных философских книг». А также представила информацию о «Саардамском плотнике», сообщив, что в оставленной А.И.Булгаковым библиотеке «были книги, которые изучались в гимназии: это популярные исторические работы: ”Саардамский плотник”...»[2]
Из чего можно было заключить, что я напрасно потратила столько труда: достаточно было бы встретиться с И.В.Листовничей-Кончаковской, видевшей эту книжку еще у Аф. Ив. Булгакова.
Но штука в том, что Инна Васильевна не была знакома с А.И.Булгаковым: в 1907 году, когда он умер, ей было четыре года. Причем и в четырехлетнем возрасте она никак не могла увидеть ни его библиотеку, ни его самого: ее отец, знаменитый Василий Павлович Листовничий, купил дом на Андреевском спуске (в будущем «дом Турбиных») только в 1909 году, а въехал еще позже – в 1909 или 1910-м.
Маленькая Инна действительно вскоре подружилась с самой младшей из Булгаковых – Лёлей, но вряд ли интересовалась тем, что читал взрослый брат ее подружки. Существовала ли библиотека Аф. Ив. Булгакова, а если существовала, то что представляла собою, исследователям неизвестно до сих пор. (Выше речь шла о библиотеке Михаила Булгакова, а не его отца.) Что же касается «Саардамского плотника», то человек, помнивший с детства увлекательную книжку с картинками, думаю, не стал бы топорно называть ее «исторической работой», «изучавшейся в гимназии».
Что же это значит? А то, что перед нами текст, составленный булгаковедом-любителем, и, стало быть, там, где речь идет о «Саардамском плотнике», – всего лишь корявый пересказ все той же моей статьи.
Помните булгаковскую формулу в «Театральном романе»: «Что видишь, то и пиши, а чего не видишь, писать не следует»? Это творческий закон для писателя (даже если писатель – литературовед). Дилетант же чаще всего пишет не то, что видит, а то, что, по его мнению, должно быть. Причем непременно на уровне самых последних, сегодняшних позиций общественности и самых последних, сегодняшних ожиданий читателя.
Поэтому дилетанту заранее известно, какая библиотека имела быть у профессора Духовной академии. (И если документы этому противоречат, дилетант поправит документ.) Он уверен, что если известно, что в детстве Михаила Булгакова существовала некая книжка, то девочка, выросшая по соседству, обязана эту книжку помнить и должна иметь о ней правильное суждение, хотя бы и изложенное суконным языком.
А у Инны Васильевны Листовничей-Кончаковской, сколько я помню, был живой, отнюдь не суконный язык. Но главное – она не писала мемуаров.
Тут самое время затронуть это странное и весьма распространившееся в последнее время явление – «мемуары» людей, никогда не писавших мемуаров. Отмечу, что в булгаковедении в этом отношении более всего пострадало отнюдь не имя И.В.Листовничей-Кончаковской. Особенно плотно и наступательно эксплуатируется здесь другое имя – первой жены Булгакова, Татьяны Николаевны, урожденной Лаппа.
В сочинениях маститых булгаковедов – Б.С.Мягкова, Б.В.Соколова, В.И.Лосева и др. – вы то и дело встречаете формулу: Т.Н.Лаппа в своих воспоминаниях...[3] За формулой следуют цитаты – как правило, без отсылки к источнику. В книгу В.И.Сахарова «Михаил Булгаков: Писатель и власть» (М.: ОЛМА-пресс, 2000) эти воспоминания вошли уже целой публикацией: «Т.Н.Лаппа-Кисельгоф. Из воспоминаний».
А далее вышла и книга: «Воспоминания о Михаиле Булгакове» (М.: АСТ, 2006)[4], составленная, как указано в аннотации, из «материалов, которые оставили три его жены». И в книгу действительно вошли мемуары – Л.Е.Белозерской; вошли дневники Е.С.Булгаковой – не мемуары, но все же писано ее рукою; и... опять-таки Воспоминания Т.Н.Лаппа!
Доверчивый читатель, покупая книгу, не сомневается, что в распоряжении издателя рукопись. Но такой рукописи нет – Татьяна Николаевна не писала мемуаров.
А что же есть? Есть разного качества записи ее устных рассказов, сделанные теми, кто побывал у нее в последние годы ее жизни. Кто-то действительно записывал в меру умения и понимания сюжета. Кто-то просто составлял, исходя из своего представления о том, как лучше. Вышли в свет весьма полные и подробные записи Л.К.Паршина, М.О.Чудаковой. Но и эти записи, строго говоря, не являются собственно воспоминаниями Т.Н.Лаппа-Булгаковой; это неизбежно воспоминания Т.Н. в интерпретации Паршина или Чудаковой. А другие записи? Кто их автор? Кого цитируют Мягков, Соколов, Лосев? Чье сочинение публикует В.И.Сахаров?
Запись – это ведь всегда диалог, это всегда встреча двух: того, кто рассказывает, и того, кто внимает. Здесь не последнюю роль играет подготовленность расспрашивающего. Важен даже посыл: с какой собственно целью вы приехали издалека к очень старому человеку? тревожите его память, всматриваетесь, как скользят по его лицу тени давних событий... Точно ли затем, чтобы, прорвав завесу времени, дотянуться до истины? Или вам нужна всего лишь очередная ученая степень? Или попросту хочется «утереть всем нос» своим открытием? А ведь еще требуется профессионализм и добросовестность расшифровки. Вы уверены, что, расшифровывая, не внесли что-то из совсем других источников, из своих вкусов? И, наконец, требуется интуиция – чувство стиля личности, с которой вы пересеклись...
Поэтому имя записывавшего непременно должно быть указано. Он, почти соавтор, отвечает за адекватность представленной им информации. Или, дилетант и поставшик «мемуаров», демонстрирует свою непрофессиональность.
И поэтому же, не дожидаясь, пока булгаковеды начнут составлять мои собственные «воспоминания», попробую кое-что по ходу дела рассказать самостоятельно.
Окно в прошлое
Я любила прогулки по маршрутам, которыми ходил Булгаков. В Москве, свернув с Большой Садовой, можно выйти на Патриаршие пруды. Здесь когда-то Булгаков проходил... останавливался, прислонившись к дереву... может быть, присаживался на скамью... Размышлял, всматриваясь в картины своего воображения... Слева на Бронную (если вы спиною к Садовой) прямо к скверу Патриарших выбегает Малый Козихинский переулок. В Малом Козихинском, в доме 12, квартира Коморских.
Это был первый дружеский круг Булгакова в Москве – адвокат Владимир Евгеньевич Коморский; его жена Зина, Зинаида Васильевна, зубной врач; их друзья. Зина упоминается в одном из уцелевших фрагментов дневника Михаила Булгакова: «...Сегодня встали поздно и вместо того, чтобы ехать в проклятый ”Гудок”, изменил маршрут и, побрившись в парикмахерской на моей любимой Пречистенке, я поехал к моей постоянной зубной врачихе, Зинушке. Лечит она два моих зуба, которые, по моим расчетам, станут <нрзб>. Лечит не спеша, хожу я к ней не аккуратно, она вкладывает ватку то с йодом, то с гвоздичным маслом, и я очень доволен, что нет ни боли, ни залезания иглой в каналы. Пока к ней дополз, был четвертый час дня. Москва потемнела, загорелись огни. Из окон у нее виден Страстной монастырь и огненные часы» (1924, декабрь).[5]
Были в этой молодой компании Крешковы (за одного из Крешковых Татьяна Николаевна выйдет замуж через несколько лет после того, как ее оставит Булгаков). И юрист Давид Кисельгоф. Его фамилию и примет Татьяна Николаевна в своем последнем, третьем браке; они поженятся в конце 1940-х годов и уедут в Туапсе – два уставших человека, доверяющие друг другу.
(Третий брак... На всю жизнь Татьяна Николаевна сохранит непрощающую ревность к «разлучнице» Любови Евгеньевне, а к памяти Елены Сергеевны будет относиться без ревности. Говорила мне, пожимая плечами: «Ну, это же был его третий брак... в конце жизни... это совсем другое...» По-видимому, в глубине души она как-то совмещала третий брак Михаила Булгакова со своим собственным третьим браком: в конце жизни... совсем другое...)
Квартира Коморских, трехкомнатная и совершенно отдельная, в Москве 20-х годов была маленьким чудом. В фельетоне «Москва 20-х годов» Булгаков ее описал: «Каким-то образом в гуще Москвы не квартирка, а бонбоньерка в три комнаты. Ванна, телефончик, муж, Манюшка готовит котлеты на газовой плите, и у Манюшки еще отдельная комнатка. С ножом к горлу приставал я к Зине, требуя объяснений, каким образом могли уцелеть эти комнаты?
Ведь это же сверхъестественно!!
Четыре комнаты – три человека. И никого посторонних.
И Зина рассказала, что однажды на грузовике приехал какой-то и привез бумажку: ”Вытряхайтесь!!”
А она взяла и... не вытряхнулась.
Ах, Зина, Зина! Не будь ты уже замужем, я бы женился на тебе. Женился бы, как бог свят, и женился бы за телефончик и за винты газовой плиты, и никакими силами меня не выдрали бы из квартиры.
Зина, ты орел, а не женщина!»
Квартира действительно принадлежала Зине. Коморский стал москвичом в 1909 году, а здесь поселился в 1921-м: сначала Зина прописала его, потом вышла за него замуж.
Это была небольшая квартира. Из прихожей вы попадали в комнату попросторнее: два окна слева и две двери в противоположной стене – в маленький кабинет, весь заполненный громадным письменным столом и книжным шкафом, и в крохотную спальню, половину которой занимает кровать.
Хозяева показывали квартиру охотно, весело и со значением: вот здесь у нас ванная, а вот и кухня, и газовая плита... Помнили, что квартира стала персонажем в фельетоне Михаила Булгакова.
Коморский, ссохшийся старичок в аккуратном синем костюмчике и нейлоновой, по тогдашней моде, белой рубашечке, медленно и с трудом – однако без палки! – передвигался через пустое пространство первой комнаты. У него красивое, оживленное лицо и насмешливые глаза. На письменном столе в кабинете – портрет Зины. Ее давно нет на свете, но в этом доме она продолжает жить – и этим портретом, и тем, что Коморский женат на ее сестре. Александра Васильевна, тоже сухонькая, но очень подвижная старушка, смотрит на своего мужа с обожанием...
Во время разговора со мной Коморский внезапно засыпает в кресле. Растерявшись, я смотрю в сторону, чтобы не мешать – человек спит. Через несколько минут он вскидывает голову, и на меня смотрят умнейшие, острые, смеющиеся глаза: отлично он помнит, что нечаянно уснул посреди своих рассказов, и ему смешно, что я делаю вид, будто не заметила этого. (О, эти восхитительные старики, друзья и близкие покойного Булгакова, которых он знал только молодыми. Их способность понимать с полуслова и даже без слов, их не гаснущее чувство юмора и живые глаза, в которых – последнее прибежище молодости, последнее, что им удается сберечь от разрушения, – интеллект.)
Не помню, как ко мне попал адрес Коморского. Еще удивительнее, что он не помнил, как познакомился с Булгаковым... Мы перебираем его друзей тех лет, пока не высвечивается имя: Борис Земский! С ним Владимир Евгеньевич когда-то учился в гимназии, в Тифлисе, потом дружил в Москве. И мне это имя знакомо: оно упоминается в письмах Булгакова ранней московской поры. Борис Земский – брат Андрея Земского и, стало быть, Надежде Афанасьевне, сестре писателя, деверь. Он очень поддерживал Булгакова в первый голодный московский год.
Итак, Булгаков жил в страшной коммунальной квартире на Большой Садовой, а у Коморского была отдельная, в три комнаты, с кухней, газовой плитой, Манюшкой и телефончиком... Ах, Зина, ты орел, а не женщина! И была эта квартира рядом, рукой подать... Если, выйдя из ворот дома 10 по Большой Садовой, свернуть налево, потом еще раз налево – на Малую Бронную, мимо сквера Патриарших прудов со скамейками в аллее... А можно еще ближе – не доходя Бронной – в Большой Козихинский переулок...
Нередко, захватив бутылку сухого вина, Булгаков заглядывал к Коморским «на огонек».[6] И еще – примерно с конца 1922 года до первых месяцев 1924-го – устраивал у Коморских литературные вечера.
Это было застолье. Столовая располагалась в этой самой комнате, тесноватой и узкой, где теперь кабинет. Как здесь помещался большой стол, непонятно, и сам Коморский удивляется – но набивалось человек двадцать. Платил и обеспечивал угощение Булгаков. Сам выбирал вина. Приносили закуски от лучших поставщиков (кстати, «Елисеевский» тут недалеко). Хлопотали женщины – и Зина, и непременная участница этих вечеров Тася. В кухне шумели газовые горелки («Газ в этом доме с 1914 года», – с гордостью напоминают мне). Уже готовые большие блюда выставлялись в спальню... (И тут непременно, наверно, в тысячный раз, рассказывается любимая домашняя легенда: однажды Зина была больна, лежала в постели, Тася в нарядном светлом платье вбежала в спальню и с размаху села на стул – прямо в блюдо с томатной подливой. Ох! Ах! Пришлось переодеваться в Зинины платья...)
Кто бывал на этих вечерах? Проверяя информацию, я задаю этот вопрос и во второе и в третье посещение. Интонация ответа меняется, иногда меняется порядок имен, но имена звучат все те же. Здесь бывали, – рассказывает Владимир Евгеньевич, – Ефим Зозуля, Александр Яковлев, Соколов-Микитов... Абрам Эфрос бывал. Владимир Лидин неоднократно. Хорошо помнится, что Андрей Соболь читал здесь свое произведение... Однажды пришел Борис Пильняк. Бывал Валентин Катаев – часто, может быть, даже на всех вечерах... Непременным гостем был Юрий Слезкин (он жил по соседству и тогда его с Булгаковым связывали наилучшие отношения). А со Слезкиным – его постоянный спутник Дмитрий Стонов...
Читали свои произведения, говорили, спорили... И Булгаков читал? Нет, на этих вечерах Булгаков своих произведений не читал. Он с увлечением играл роль хозяина. Именно Булгаков, а не Коморский.[7]
Особенно запомнился вечер в честь Алексея Толстого, приехавшего из-за границы. Это было «пробное» – перед окончательным возвращением – появление Алексея Толстого в России. На организованный Булгаковым прием он пришел в сопровождении шумной группы сотрудников газеты «Накануне». Эта весьма популярная в России газета (и в России же пренебрежительно окрещенная «сменовеховской» – по названию сборника «Смена вех», выпущенного ее редакторами) выходила на русском языке в Берлине. Толстой вел в ней «Литературное приложение», а Булгаков в этой газете и особенно в «Литературном приложении» печатался.
Теперь журналисты «Накануне» один за другим возвращались в Россию. Среди пришедших в тот вечер с Толстым был известнейший И.М.Василевский (Не-Буква), а с ним его очаровательная жена – Любовь Евгеньевна Белозерская. Очень оживленная, одетая с заграничным изяществом молодая дама привлекала к себе внимание. Она пригласила Коморского танцевать, он смущенно отказывался, говоря, что танцевать не умеет. «Но это же фокстрот!» – решительно сказала она и увлекла его в большую комнату, где танцевали...
«Выходит, у меня Булгаков и познакомился с нею», – говорит Коморский.
Вечер с Алексеем Толстым можно датировать весьма точно – 30 мая 1923 года. В этот вечер писатель подарил Коморскому свою книжку «Повесть о многих превосходных вещах (Детство Никиты). Москва-Петроград, 1923». С автографом: «Владимиру Евгеньевичу на добрую память о шумных спорах 30 мая. А.Толстой». Год не проставлен: указанный на титульном листе год издания читается как окончание автографа.
Увы, Любовь Евгеньевна пишет в своих мемуарах, что познакомилась с Булгаковым полугодом позже – в начале января 1924 года. Правда, обстоятельства и «антураж» удивительно похожи: «Из Берлина на родину, – рассказывает Л.Е., – вернулась группа ”сменовеховцев”. Некоторым из них захотелось познакомиться или повидаться с писателями и журналистами – москвичами. В пышном особняке в Денежном переулке был устроен вечер...» Здесь она и увидела – по ее словам, впервые – пришедших вместе Дмитрия Стонова, Юрия Слезкина и автора опубликованных в «Накануне» «Записок на манжетах» Михаила Булгакова.[8]
В подтверждение мемуаров сердито говорила мне, что никакого Коморского не помнит.
Может быть, старик ошибся? Тем более что – как он говорил – никогда более с Любовью Евгеньевной не виделся. Может быть, принял за Василевского другого журналиста и, соответственно, другую даму за Любашу? Может быть, может быть... Но Коморские всю последующую жизнь прочно дружили с Татьяной Николаевной, события их молодости бесконечно вспоминались при встречах, рождая домашний фольклор, и трудно себе представить, чтобы Татьяна, помнившая все не хуже Коморского, спутала Любашу с кем бы то ни было...
Не исключено, что вечер 30 мая 1923 года для Любови Евгеньевны был проходным, и Булгакова она действительно впервые рассмотрела полгода спустя, когда уже разошлась с Василевским, была свободна и смотрела вокруг другими глазами...
Но самым интересным в беседах с Коморским было то, как он воспринимал Булгакова и Татьяну.
В его рассказах это были люди молодые и веселые. Когда Коморский познакомился с ними (в конце 1921 года или в начале 1922-го), Булгаков ходил в странной шубе мехом наружу и называл ее «собачьей шубой». Потом дела его поправились, и шубы этой на нем уже не было... Это был человек очень легкий, улыбчивый, с частой шуткой. Бедствовал? Наверно, бедствовал, но это как-то слабо запомнилось. Запомнилось, что ко всем своим бедам – безденежью, коммунальной квартире, собачьей шубе – он относился легко, с юмором, все это было для него источником шутки.
И это так совпадает с тем, как Булгакова воспринимала потом Елена Сергеевна. И Наталия Ушакова говорила о нем так же. Однажды я попросила ее, художницу, показать, на каком снимке Булгаков более всего похож. Она указала на фото со смеющимися глазами.
(А булгаковский морфинизм? – спрашивала я Коморского. Разговор был осенью 1975 года, и я уже что-то знала о том, что Булгаков прошел через морфинизм в 1917–1918 годах. Для Коморского это не было новостью: что-то ему рассказывала Татьяна Николаевна. Но к ее рассказам он отнесся без большого интереса. Да мало ли кто в те годы не пробовал наркотики... Мода такая была... Он сам, Коморский, пробовал кокаин. А главное, никаких следов морфинизма в облике и поведении Булгакова не было. Это был явно нормальный и совершенно здоровый – и психически и нравственно – человек.
А как выглядела Татьяна Николаевна? – допытывалась я. Мемуаров о Булгакове тогда почти не было, и огромным успехом пользовались появившиеся в журнале «Театр» записки В. Лёвшина, который короткое время, примерно в 1924 году, жил по соседству с Булгаковым. В.Лёвшин так описывал Т.Н.: «Его жена, Татьяна Николаевна Лаппо – женщина лет около сорока, высокая, худая, в темных скучных платьях...»[9] Старик Коморский на мой вопрос неожиданно по-юношески засмущался и даже щеки его чуть порозовели. Нет, нет! – пылко почти вскричал он. – Это была очень общительная, красивая молодая дама... необыкновенно стройная... лет двадцати шести...)
Потом Булгаков разошелся с Татьяной и как-то сразу из дома Коморского и из круга друзей того периода ушел, решительно и навсегда. Иногда случайно встречались – в театре, на улице. Здоровались, любезное «как поживаете», не более... Правда, из рассказов Коморского выходило, что Зина – тоже совершенно случайно – встречала Булгакова почему-то чаще. При встрече упрекала его: «Что же ты Тасю забыл?» Он вздыхал, лез в карман за деньгами, просил передать Татьяне.
«Он считал себя виноватым перед Татьяной», – объяснял Коморский. И, как формулу, повторял булгаковскую фразу, которую, по-видимому, не раз слышал от Т.Н.: «Я думаю, что Бог накажет меня за тебя». Человек атеистической эпохи, добавлял с недоумением: «Оказывается, Булгаков был глубоко верующим...»
И в Малый Козихинский больше не заходил? Из уцелевших фрагментов булгаковского дневника мы знаем: заходил все-таки. Вот зубы лечил у Зины, и Зина, судя по всему, была рада его нечастым визитам. Женщины любили его – не претендуя ни на брак, ни на роли любовниц...
Единственную подаренную Булгаковым книгу Коморский сохранил. На ней автограф: «Зине и Володе Коморским в память вечеров на Козихе. Михаил Булгаков. Москва, 1924, 12-го марта». Собственно, это не книга – отдельный оттиск повести «Дьяволиада» из альманаха «Недра». Свежий номер альманаха Булгаков получил 25 февраля (это тоже известно из уцелевших фрагментов дневника); оттиски, может быть, на несколько дней позже; а если так, то к Коморским с этим свидетельством своего успеха пришел сразу.
И еще, думаю, именно здесь – в Малом Козихинском переулке – возник первый толчок к замыслу «Зойкиной квартиры». Правда, в квартире Коморских всего лишь три комнаты, а не шесть, как у Зои Пельц, но чтo стоит Булгакову раздвинуть стены, переместить квартиру на Большую Садовую и включить «играющий, как страшная музыкальная табакерка», двор громадного дома... Главное: «Зина, ты орел, а не женщина!»
[1] См. сборник: Старые годы. Русские исторические повести и рассказы первой половины XIX века. М.: Худож. лит., 1989.
[2] А.П.Кончаковский. Библиотека Михаила Булгакова. С. 14–15.
[3]См.: Б.С.Мягков. Родословия Михаила Булгакова. М.: Апарт, 2001. С. 17, 19, 20, 21, 65, 66, 67; Б.В.Соколов. Булгаковская энциклопедия. М.: Локид-МИФ, 1996. С. 255; комментарии В.И.Лосева в книге: Михаил Булгаков. Дневник. Письма. М.: Современный писатель, 1997. С. 90. И др.
[4]Издательство пренебрегло тем, что под таким названием уже существует книга, некогда составленная Е.С.Булгаковой и С.А.Ляндресом: «Воспоминания о Михаиле Булгакове» (М.: Советский писатель, 1988).
[5]См.: Михаил Булгаков. Дневник. Письма. С. 80; Михаил Булгаков. Под пятой. Дневник / Публ. Г.С.Файмана // Независимая газета. 12 декабря 1993. С. 8. В указ. публикациях, увы, разночтения, а поскольку оригинал мне недоступен, пришлось делать контаминацию на свой страх и риск.
[6]Любопытно, как по-разному записан и трактован один из рассказов Коморского об этом: мною – в начале 1970-х и М.О.Чудаковой – несколько лет спустя; причем оба пересказа опубликованы: мною – в книге «Творческий путь Михаила Булгакова», 1983, с. 236–238, и Чудаковой – в ее книге «Жизнеописание Михаила Булгакова», 1988, с. 183.
[7]Б.С.Мягков в книге «Булгаковская Москва» (1993, с. 96) пересказывает это так: «Их <Коморских> скромная столовая порой собирала шумную компанию из литераторов, журналистов, врачей, юристов». Но Коморский подчеркивал: организованные Булгаковым литературные вечера были именно литературными, писательскими; Коморский на них, разумеется, присутствовал, но участия не принимал.
[8] Л.Е.Белозерская-Булгакова. О, мед воспоминаний. С. 9.
[9] «Театр». 1971. № 11. С. 115.