Лидия Яновская
Размышления у книжной полки
Как будто протираешь стекло...
Мемуаристы иногда сочиняют восхитительные вещи. Например, Сергей Ермолинский о Булгакове: «Однажды, наклонившись к моему уху, он сказал: – Сергей, надо взрывать прозу».[1]
Переиздавая свои мемуары, Ермолинский эту фразу опустил – вероятно, ввиду ее недостоверности. А как хотелось бы, чтобы Булгаков и в самом деле сказал что-нибудь в таком роде.
Проза «Мастера и Маргариты», проза о сиюминутном – и вечном, о низменном – и высоком, о сиюминутном – на фоне вечного и высоком – на плотном фоне низменного, – это безусловно другая проза по отношению к классическому реализму Х1Х и начала ХХ века. Роман написан иначе.
Классический реализм взломан здесь уже самой структурой романа – этими параметрами и размещением персонажей в пространствах действия. Три крупные фигуры в центре – Пилат, Иешуа, Воланд. Причем Пилат и Иешуа – фигуры не просто исторические, но неизмеримо бoльшие, чем исторические, а Воланд – совершенно внеисторическая фигура.
Рядом с ними, загадочным образом становясь соизмеримыми им, вырастают мастер и Маргарита. Это персонажи как бы из реалистического романа. Но обрисованные – особенно мастер – не принятыми в реализме приемами, пожалуй, условно, даже схематично, они необыкновенно впечатляющи и значительны. Не случайно первые критики и исследователи называли героя романа – Мастером, с большой буквы. Потребовалось время, нужно было привыкнуть, чтобы научиться именовать его просто мастером, как это делает автор.
Другие персонажи романа – все эти Берлиозы, Лиходеевы, Варенухи, Латунские – соприкасающиеся или хотя бы косвенно пересекающиеся с мастером, Маргаритой или Воландом, выглядят мизерно ничтожными, почти бесплотными. Театр теней? Театр кукол? Наверно, так представляются они Воланду. И только отсвет страдания, касающийся то одного, то другого из них, настойчиво напоминает, что они – люди.
Новое по форме произведение искусства иногда открывает новое направление в искусстве, новую школу. С «Мастером и Маргаритой» этого, кажется, не произойдет: подражатели романа есть и будут, продолжатели – вряд ли. По-видимому, роман относится к тому ряду сильных и одиноких явлений литературы, к которому принадлежат «Гаргантюа и Пантагрюэль», «Путешествия Гулливера», «Дон Кихот».
И тем не менее многими нитями роман прочно связан с литературой прошлого.
Известно, что большие писатели читают. Это профессионально. Читают классику, у которой учатся и с которой спорят. Читают современников, то принимая их, то отвергая и отталкиваясь от них и тем самым настойчиво проясняя и утверждая свою собственную индивидуальность. Читают специальную литературу, решая какие-то рабочие вопросы. Заглядывают в словари...
В жизни Михаила Булгакова библиотека занимала существенное место. Он писал матери в ноябре 1921 года: «...В каких условиях мне приходится осуществлять свою idee-fixe. А заключается она в том, чтоб в 3 года восстановить норму – квартиру, одежду, пищу и книги. Удастся ли – увидим».
Брату в феврале 1930-го: «15 марта наступит первый платеж фининспекции <…>. Полагаю, что если какого-нибудь чуда не случится, в квартирке моей миленькой и сырой вдребезги <…> не останется ни одного предмета. Барахло меня трогает мало. Ну, стулья, чашки, черт с ними. Боюсь за книги! Библиотека у меня плохая, но все же без книг мне гроб! Когда я работаю, я работаю очень серьезно – надо много читать».
Иногда он посещал публичную библиотеку. В Москве, в «Ленинку», случалось, брал с собой взволнованную таким доверием Елену Сергеевну, как когда-то в Киеве брал с собою в публичную библиотеку Татьяну. Обе это запомнили.
А Наталия Шапошникова, внучка Б.В.Шапошникова, рассказывает со слов своей бабушки Наталии Казимировны, что Булгаков посещал богатую библиотеку Академии художественных наук (ГАХН) на Пречистенке: там с 1923 года до закрытия Академии в 1930-м был читальный зал.[2]
И все-таки предпочитал работать дома. В 1920-е и в 1930-е годы в Москве процветала букинистика: распродавались – сбрасывались – старые, любовно собранные, богатые ценнейшими изданиями библиотеки. Булгаков в книжных магазинах бывал, букинисты знали его.
Внимательно составленная писательская библиотека Булгакова ушла в небытие. Как это произошло, я писала подробно[3] и повторяться не буду. От библиотеки осталось несколько фотографий – всё так называемые общие планы: стеллажи в квартире на Пироговской; коридор со стеллажами от пола до потолка в Нащокинском; застекленные полки у письменного стола в кабинете там же, в Нащокинском; фотография бюро – и в нем тоже какие-то книги. Остались немногие уцелевшие книги в отделе рукописей «Ленинки» (РГБ). Да еще упоминания в сочинениях Михаила Булгакова. И реминисценции – бесконечные отражения в его прозе и драматургии...
Можно ли хотя бы в какой-то степени эту библиотеку восстановить? В какой-то степени – да, конечно.
...В невнятном тумане трудноразличимых корешков на почти воображаемых полках исследователь постепенно – поштучно – проясняет один за другим. Как будто протираешь, делая прозрачным, стекло: догадка... проверка... исследование...
Вот проступает одна книга – она упоминается в письме, цитируется в романе, отголоском проходит в пьесе... Вот другая – где-то здесь безусловно ее место... Третья... Уже прояснились и автор и название. А год издания? Если установить год издания, книгу почти что можно взять в руки...
Хорошо бы ту самую... Ту, которая под рукою хозяина привычно распахивалась всегда на одном и том же развороте... Ту, в которой остались следы заломленных страниц... Или книжку с неразрезанными листами – чтобы увидеть: вот эти страницы писатель, оказывается, никогда не раскрывал... А еще бывает чудо – карандашный штрих... Впрочем – осторожно! – это может быть чужая помета, случайная запись другого лица, даже намеренная фальсификация.
А если не так уж повезло, то, на худой конец, можно и другой экземпляр, без следов его карандаша... даже другое издание... ничего не поделаешь...
...Когда-то я обратила внимание на запись Михаила Булгакова в его последней – предсмертной – записной книжке: «Гелуан, или Хeлуан. Ветер – ”хамсин” (арабск.), пятьдесят, дует в Хелуане 50 дней».[4]
И только в Израиле поняла, как недостает этого очень важного слова – хамсин – в описании тягостно жаркого дня весеннего месяца нисана в романе «Мастер и Маргарита». Хамсин, от которого у Пилата разыгрывается его гемикрания, а распятый, терзаемый яростными лучами солнца и иссушаемый горячим ветром пустыни, быстро теряет сознание.
Но откуда сделал выписку Булгаков? Энциклопедические словари, бывшие у него под рукою, я просмотрела, там информации не оказалось. Из какой-нибудь книги путешествия? Из описания Египта? Гелуан, или Хелуан, – курорт вблизи Каира; это я в энциклопедических справочниках нашла.
А потом, уже после выхода «Записок», снова просматривала перечень книг, полученных когда-то отделом рукописей РГБ от Е.С.Булгаковой. И снова в этом перечне мое внимание привлекла книга под номером 53: Фонвизин С. Семь месяцев в Египте и Палестине. Очерки и впечатления. СПб, 1910, 194 с. В описи указывалось (и это место из описи я, конечно, переписала), что в книжке Фонвизина есть пометы Булгакова – на с. 132 и с. 134.
Может быть, здесь Булгаков нашел хамсин? Отдел рукописей для меня давно закрыт. Да и уцелела ли у них книга, неизвестно. Вот случай, когда остается одно – попробовать найти аналогичный экземпляр.
Аналогичный экземпляр обнаруживается в Национальной библиотеке в Иерусалиме. Самые описания С.Фонвизина оказываются малоинтересными, может быть потому, что Святую землю (в начале ХХ века) путешественник нашел в запустении. «Даже знаменитая иерихонская роза и та исчезла», – пишет он. Но строки, привлекшие внимание Михаила Булгакова, загорелись сразу:
«Мы переехали в Гелуан, – вернее, Хелуан... Это – небольшой городок в двадцати верстах от Каира...» (с. 62).
«...Ветер называется ”хамсин”. По-арабски ”хамсин” значит пятьдесят. И, действительно, он дует ровно пятьдесят дней, начиная со средины марта. ...Каждый раз продолжается три дня, причем постепенно усиливается. ...Он поднимает в воздухе тончайшую пыль, проникающую во все поры тела... Голова становится тяжелой, иногда кружится...» (с. 88).
А вот и с. 132 с невидимой пометой Михаила Булгакова. Где бы могла быть эта помета? Вероятно, здесь: «...Огромное здание, с чудными садами и террасами... С открытых террас – огромный кругозор...»
В романе «Мастер и Маргарита» уже описан дворец Ирода Великого, в котором писатель поместил Пилата. Но картины террас с пышной растительностью и кругозор, открывающийся с этих террас, продолжают занимать его воображение. Хотя книга перед его глазами говорит всего лишь о каком-то санатории в Египте...
На помеченной с. 134 снова хамсин: «На днях мы уезжаем. Пора. Со дня на день можно ожидать наступления периода хамсина».
Вот так работает аналогичный экземпляр. Остается добавить, что книжку Фонвизина Булгаков, вероятно, приобрел в последние месяцы 1939 года, поэтому в записную книжку хамсин попал, а в роман – не успел...
Иногда книги на этих виртуальных полках проясняются группами – многотомники, собрания сочинений... Бесполезно напоминать, как печально, что не сохранились принадлежавшие Булгакову издания художественной классики. Впрочем, кое-что известно. Конечно, здесь широко и полно был представлен Пушкин. Безусловно – Гоголь. «Обожаемый Гоголь», – отметила Л.Е.Белозерская-Булгакова. А П.С.Попов записал со слов Булгакова: «Девяти лет читал ”Мертвые души”. Расценивал их как авантюрный роман».[5]
Василий Андреевич Жуковский. Булгаков очень хорошо знал творчество поэта, которого вывел трогательно живым в пьесе «Александр Пушкин». Благодарный след чтения Жуковского сохранил эпиграфом к «Бегу»: «Бессмертье – тихий, светлый брег; Наш путь – к нему стремленье. Покойся, кто свой кончил бег!..» (из стихотворения «Певец во стане русских воинов»). Н.А. Ушакова-Лямина говорила мне: у Булгакова на полке стоял многотомный Жуковский.
Лермонтов! Почти не упоминаемый Булгаковым Лермонтов, стихи которого так настойчиво просвечивают сквозь плоть романа «Мастер и Маргарита»...
Н.А.Некрасов... Известно, что Булгаков не любил стихов. Писал П.С.Попову: «С детства я терпеть не мог стихов (не о Пушкине говорю, Пушкин – не стихи!)» Но, должно быть, и Некрасов был для него «не стихи». Одно из первых написанных им в Москве, в начале 20-х годов, произведений – фельетон «Муза мести» – посвящено Некрасову.
В своих мемуарах Л.Е.Белозерская называет Алексея Константиновича Толстого. Полностью называет, с именем-отчеством, чтобы не путали. Стало быть, собрание сочинений А.К.Толстого: стихи, драматургия, проза.
Блистательный саркастический юмор «Истории государства Российского»... Знаменитая драматическая трилогия, связанная с эпохой Грозного (пьеса «Царь Федор Иоаннович» стала почти что визитной карточкой МХАТа)... В комедии Булгакова «Иван Васильевич» Милославский декламирует: «Без отдыха пирует с дружиной удалой Иван Васильевич Грозный под матушкой-Москвой» – это из баллады «Князь Михайло Репнин». А в «Мастере и Маргарите» есть маленькая подробность, восходящая к романтической повести А.К.Толстого «Упырь».
Помните, как в полночь появляется в кабинете финдиректора Варьете изменившийся Варенуха, доводя Римского почти до смертного ужаса? Меловая нездоровая бледность обычно полнокровного администратора, глухой голос, громадный синяк с правой стороны лица у самого носа, а главное – эта «появившаяся у администратора отвратительная манера присасывать и причмокивать», как будто его беспокоил больной зуб.
В повести А.К.Толстого этот причмокивающий звук – словно бы сосут апельсин или недостает зубов – издают упыри, они же вампиры, встречаясь друг с другом. «Это их условный знак, и так они друг друга узнают и приветствуют», – замечает автор. Не знаю, фольклорная это подробность или ее сочинил А.К.Толстой, но причмокивание и присасывание ставшего вампиром Варенухи Булгаков явно позаимствовал отсюда...
Кратко касаясь библиотеки Булгакова, Белозерская-Булгакова перечисляет: Достоевский, Салтыков-Щедрин, Лесков, Гончаров, Чехов...[6]
Сухово-Кобылин! – напоминает С.А.Ермолинский.[7] «Сухово-кобылинская школа!» – отпустит Булгаков самый высокий комплимент сочинениям Николая Эрдмана...
Непременно поставьте сюда же собрание сочинений Л.Н.Толстого. Пройдитесь пальцами по воображаемым корешкам – и неожиданно высветится фамилия Турбины в повести Толстого «Два гусара». И фамилия Жилин в рассказе «Кавказский пленник». И Яшвин в «Анне Карениной». (Помнится, фамилия Яшвин в рассказе Булгакова «Я убил» очень смущала булгаковедов, всё пытавшихся найти ее источник и хватавшихся за фамилию никак не причастного к этому актера Яншина.)
Или суп-прентаньер:«А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, – на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка супа-прентаньер» («Мастер и Маргарита»).
Булгаковеды уверены, что Булгаков был большим знатоком кулинарных книг и даже коллекционировал их. Может быть, и коллекционировал, чего не знаем, того не знаем. Но как не заметить суп-прентаньер в «Анне Карениной»:
«Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц два, или мало – три десятка, суп с кореньями...», – заказывает Облонский. «Прентаньер», – подхватывает официант. «Но Степан Аркадьич, видно, не хотел ему доставлять удовольствие называть по-французски кушанья. – С кореньями, знаешь?» Официант же преданно повторяет «весь заказ по карте»: «Суп прентаньер...» («Анна Каренина», часть I, Х.)
И огромный поток отражений романа «Война и мир» – главным образом, в «Белой гвардии».[8] В известном письме «Правительству СССР» Булгаков, говоря о «Белой гвардии» и «Днях Турбиных», отметил «изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях ”Войны и Мира”».
Тургенева теперь читают редко. В булгаковские же времена он был очень популярен. И не только своими социальными романами – не в меньшей степени и поэтическими, фантастическими повестями. В том числе рассказом «Призраки» – о ночных полетах героя с каким-то фантастическим существом, причем главное было не в загадочном существе, суть которого так и не раскрыл герой рассказа, а в самых полетах.
Тургенев подолгу жил за границей, и его герой, легко преодолевая пространства, летит над знакомыми Тургеневу местами, в частности над Парижем, изображенным точно, узнаваемо и иронично. А Булгакова так никогда и не выпустили в свободный мир, для него полеты остались мечтанием. Во второй редакции его романа это мечтание развертывается подробно, мастер говорит Воланду: «Я никогда ничего не видел. Я провел свою жизнь заключенный», и Воланд разрешает ему спуститься на несколько минут в залитый огнями ночной европейский город – может быть, Париж.
В последней редакции романа это мечтание будет жестко свернуто; к концу работы над романом все перегорит и для писателя, и для его героя, и мастер будет без сожаления и навсегда прощаться с земною жизнью, а его полет станет метафорой смерти...
Другой ряд книг. Л.Е.Белозерская-Булгакова перечисляет: Мольер, Анатоль Франс, Золя, Стендаль... Уже известно: Мольер на русском языке и на французском...
Диккенс! С каким увлечением помогал Булгаков Наталии Венкстерн инсценировать «Пиквикский клуб» для МХАТа. («Наташа приносила готовые куски, в которых она добросовестно старалась сохранить длинные диккенсовские периоды, – пишет Л.Е.Белозерская-Булгакова, – а М.А. молниеносно переделывал их в короткие сценические диалоги. Было очень интересно наблюдать за этим колдовским превращением. Но Наталия Венкстерн, женщина умная и способная, очень скоро уловила, чего добивался Булгаков».[9]) И потом Булгаков играл в этом спектакле роль судьи, в каковой роли запечатлен на известнейшей фотографии.
В Дневнике Е.С.Булгаковой (7 июня 1937 года): «...Куза, с вопросом, не возьмется ли М.А. делать инсценировку ”Нана” или ”Милого друга” или что-нибудь из Бальзака» (В.В.Кузa – режиссер Театра имени Вахтангова). Горестное размышление: «Разве что из-за денег, чтобы иметь возможность уехать куда-нибудь отдохнуть летом».
И продолжение через несколько дней: «Перечитала по просьбе М.А. ”Нана” и ”Bel’ami”. А М.А. перечитывает ”Евгению Гранде”... Не подходит это!»
Е.С. привычно называет роман Мопассана по-французски, она, вероятно, и читала его в юные годы по-французски, а Булгаков сразу же выбирает из Бальзака то, что хотя бы в какой-то степени могло бы подойти. Намеков на то, что книги пришлось разыскивать или спрашивать у знакомых, нет. Давно и буднично знакомые, книги, вероятно, просто снимают с полки...
Здесь был с детства любимый Марк Твен. (В рассказе Булгакова «Самогонное озеро»: «...Из комнаты Павловны не доносилось криков истязуемого ее сына Шурки. Я сладострастно улыбнулся, сел в драное кресло и развернул томик Марка Твена».)
И – неистребимой памятью детства же – Фенимор Купер, представленный по крайней мере двумя романами.
В уцелевшем фрагменте дневника Булгакова за 1923 год («26-го октября. Пятница. Вечер»): «Сейчас я просмотрел ”Последнего из могикан”, которого недавно купил для своей библиотеки. Какое обаяние в этом старом сентиментальном Купере!»
В повести «Морфий»: «По вечерам я стал читать (про дифтерит и скарлатину, конечно, в первую голову и затем почему-то со странным интересом Фенимора Купера)...»
В «Записках юного врача» (рассказ «Пропавший глаз»): «Порою нас заносило вовсе снегом... и долгими вечерами я мерил и мерил свой кабинет и жадно хотел газет, так жадно, как в детстве жаждал куперовского ”Следопыта”».
В Дневнике Е.С.Булгаковой (7 сентября 1934 года): «Мысль – делать картину из ”Следопыта”. М.А. очень любит эту вещь». (Речь о неосуществившемся кинематографическом замысле Михаила Булгакова.)
На этих полках были книги о Пушкине. Книги о Гоголе. О Сухово-Кобылине. 7 апреля 1935 года Е.С. записывает в дневнике: купили «материалы Достоевского». Эту дневниковую запись раскрывает подробнее А.П.Кончаковский: «Достоевский Ф.М. Статьи и материалы. Под ред. А.С.Долинина. – Л., ”Мысль”, 1935.»[10] Речь идет о только что вышедшей книге...
Здесь были энциклопедии и словари... Неизвестно, когда Булгаков приобрел многотомный «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона, но на фотографии его кабинета, сделанной Наталией Ушаковой в 1929 году, словарь отлично виден. К этому действительно очень добротному изданию Булгаков относился с большим доверием.
Не менее, чем многотомники, на эти полки интересно ставить книги поштучно – неторопливо, одну за другой.
«Одной из первых московских покупок была книга Данте с иллюстрациями Доре», – пишет со слов Т.Н.Булгаковой-Кисельгоф, первой жены писателя, А.П.Кончаковский[11], и думаю, здесь нет ошибки. Голодной московской зимой 1921–1922 года у Булгакова и Татьяны не хватало денег на хлеб и на картошку, проблемой была починка прохудившихся башмаков. Но как дешевы были прекрасные книги, распродававшиеся теми, у кого тоже не было денег на хлеб и на картошку... Стало быть, какой-то грошовый гонорар за газетный очерк так и не был донесен Булгаковым до хлебной лавки, зато дома появился роскошный Данте с иллюстрациями Доре...
В годы работы над «Белой гвардией», в 1923–1924 годах, в библиотеке Булгакова очевиден Иван Бунин: рассказ «Господин из Сан-Франциско» отразился в романе «Белая гвардия» – отразился главным образом в ритмах узловых описаний. Впрочем, он и назван в романе: «Перед Еленою остывающая чашка и ”Господин из Сан-Франциско”. Затуманенные глаза, не видя, глядят на слова:
...мрак, океан, вьюгу».
«...Мрак, океан, вьюгу»... Заключительные слова рассказа Бунина Булгаков включает в свой роман как грозную и тревожную музыку...
Автор «Белой гвардии» исторически точен (по крайней мере, стремится быть исторически точным), и если герои романа читают «Господина из Сан-Франциско», значит, писатель уверен, что книга была – могла быть – у них под рукою в Киеве в 1918 году. И это действительно так. Речь идет об издании: Иван Бунин, «Господин из Сан-Франциско», Москва, 1916.
«Господин из Сан-Франциско» под рукою Булгакова и позже. Вот он почти цитируется в очерке «Путешествие по Крыму» (1925): «– Невозможно, – повторял я, и голова моя моталась, как у зарезанного». Это же явная отсылка к строке из рассказа: «Он мотал головой, хрипел, как зарезанный».
Тайные соприкосновения с этим рассказом улавливаются и в романе «Мастер и Маргарита». Остров Капри, на котором происходит действие рассказа, – та самая «Капрея» Булгакова, что была связана с именем римского императора Тиверия... Инфернальные фигуры дирижеров на дьявольском празднике жизни – директора гостиницы в рассказе и Арчибальда Арчибальдовича в «Мастере и Маргарите»... И неожиданное присутствие в рассказе Дьявола, следящего со скал Гибралтара за уходящим в ночь кораблем...
В романе «Мастер и Маргарита» есть даже словесная цитата из Бунина. «...Тот, кто еще недавно полагал, – говорит Воланд, – что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревяном ящике...» Разумеется, гроб и есть не что иное, как деревянный ящик. Но в рассказе Бунина внезапно скончавшегося «господина из Сан-Франциско» укладывают именно в деревянный ящик – в ящик из-под английской содовой...
Уверенно поставьте на нашу полку книгу Н.М. Карамзина «Письма русского путешественника» – она безусловно была в поле зрения Михаила Булгакова, когда он работал над романом «Мастер и Маргарита».
Ибо еще прежде, чем «беспокойного старика» Иммануила Канта навестил Воланд, его посетил двадцатидвухлетний Николай Михайлович Карамзин, и в «Письмах русского путешественника» это посещение отразилось:
«Вчерась же после обеда был я у славного Канта, глубокомысленного, тонкого метафизика… Я не имел к нему писем, но смелость города берет, – и мне отворились двери в кабинет его. Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный. Первые слова мои были: ”Я русский дворянин, люблю великих мужей и желаю изъявить мое почтение Канту”. Он тотчас попросил меня сесть...»
Карамзин кратко излагает то, «что мог удержать в памяти из его рассуждений»; в «рассуждениях» этих речь шла о «нравственном законе» и о существовании Бога. «Но, говоря о нашем определении, о жизни будущей и проч., – рассказывал Карамзину Кант, – предполагаем уже бытие Всевечного Творческого разума, все для чего-нибудь и все благо творящего. Что? Как?.. Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное».
«Он записал мне титулы двух своих сочинений, которых я не читал... – рассказывает далее Карамзин, – и сию записку буду хранить как священный памятник. Вписав в свою карманную книжку мое имя, пожелал он, чтобы решились все мои сомнения; потом мы с ним расстались».
И еще замечает: «Коснулись до его неприятелей. ”Вы их узнаете, – сказал он, – и увидите, что они все добрые люди”». (Подчеркнуто мною. – Л.Я.) Не отсюда ли попало в роман «Мастер и Маргарита» это странное выражение: все люди добрые – вызвавшее впоследствии столько негодования у строгих блюстителей православной нравственности?
Запись Карамзина датирована так: 19 июня 1789 года. Кенигсберг.
Но точно ли Булгаков читал Карамзина? – спросит придирчивый читатель. Еще бы! Это булгаковеды думают, что Булгаков в гимназии учился плохо. Булгаков очень хорошо учился в гимназии, и учитель словесности, тихий и старенький Яков Николаевич Шульгин, неизменно ставил ему пятерки. А в шестом классе («шестом-втором», то есть в том самом, в котором в это время учился Булгаков) в третьей четверти 1906/07 учебного года гимназистам была предложена для домашнего сочинения такая тема (в числе нескольких тем о творчестве Карамзина): «”Письма русского путешественника” как ”зеркало души” Карамзина».[12]
Помечу, впрочем, небольшую неувязку в романе, касающуюся совместного завтрака Воланда и Канта. То, что молодой «русский путешественник» скромно является к «славному Канту» после обеда, естественно, и естественно далее предположить, что с великим Воландом любезный Кант уважительно разделяет завтрак. Промашка в том, однако, что не только Карамзин, но и Воланд не завтракал с Кантом: Булгаков не знал, что знаменитый философ вообще не имел такой привычки – завтракать. Выпивал свои две чашки пустого чаю по утрам, потом работал, а уж потом с удовольствием обедал – в обществе любимых собеседников...
Безусловно, на книжной полке Михаила Булгакова были сочинения Вашингтона Ирвинга – новеллы и знаменитая «Альгамбра». Какое именно издание, решать не берусь – переводы этого восхитительного американского романтика выходили в России с пушкинских времен, и в советские годы он тоже переиздавался.
«Легенда об арабском звездочете» отразилась еще у Пушкина в «Сказке о золотом петушке». И живые шахматы Воланда в «Мастере и Маргарите», вероятно, отражение и продолжение живых шахмат в «Легенде об арабском звездочете». К «Альгамбре» Ирвинга восходит запись об Альгамбре и гибели Гранады на уцелевшем листочке последнего замысла Булгакова – пьесы «Ричард Первый». Об эпиграфе в новелле Ирвинга «Рип Ван Винкль»: «Клятусь ВОтаном, богом саксов, творцом среды (среда – Вотанов день)» – мы вспомним, когда будем разбирать структуры времени в романе «Мастер и Маргарита». А перевернутое родство сатиры Михаила Булгакова с насквозь иронической романтикой Ирвинга – эти бесконечные булгаковские перевертыши!.. Простодушные обыватели Ирвинга, сталкиваясь с самыми обыкновенными вещами, умудряются видеть в них проявление дьявольщины и волшебства. Обыватель Булгакова, считающий себя атеистом до мозга костей, в чудеса принципиально не верит и, встретившись с настоящей дьявольщиной, непременно подберет для нее скучные бытовые объяснения...
В некоторых случаях «протереть стекло» до полной прозрачности все же не удается. Остаются вопросы. Как, например, с Эрнестом Хемингуэем. Читал ли Булгаков Хемингуэя? Имел ли его сочинения дома? Отразился ли в какой-то степени Хемингуэй в творчестве моего героя?
Имя Хемингуэя обозначилось в письме Елены Сергеевны к ее сестре Ольге. В августовские дни 1939 года, когда Е.С. вдруг поверила, жаждала поверить в счастье (закончена пьеса «Батум», и они с Булгаковым собираются на Кавказ – то ли за непосредственными впечатлениями для подготовки спектакля, то ли на поиски мифических документов биографии Сталина, то ли просто радостно отдохнуть), в эти дни Е.С. забежала на квартиру к уехавшей на дачу сестре и взяла «в дорогу» сочинения Хемингуэя. Она перечисляет их: «Иметь и не иметь», «Смерть после полудня», «Пятая колонна». Всё это на русском языке опубликовано недавно – в 1938–1939 годах.
«Уж очень соблазнительна была мысль, – пишет Е.С. Ольге 11 августа 1939 года, – купе международного вагона, ананас в коньяке (научила Фанни Николаевна приготовить в дорогу), впереди – Тифлис и Батум, а на коленях Хемингуэй. У меня дрожь нетерпения – ехать хочу безумно, все готово к отъезду, и приходится ждать 14-го, а может быть, и дольше?»[13]
Были ли дочитаны взятые «в дорогу» романы, неизвестно. Полная надежд поездка была, как помнит читатель, грубо прервана через два часа после отъезда, и наступил последний, трагический период жизни и творчества Михаила Булгакова.
Но если Е.С. с таким упоением мечтала читать новые книги Хемингуэя, то, надо полагать, более ранние, «Прощай, оружие!» и «И восходит солнце (Фиеста)», вышедшие на русском языке в 1936 году, ей – и Булгакову! – хорошо известны? У них давно и прочно общие вкусы. Его вкусы, сказала бы я, и, думаю, она не стала бы возражать...
А вот сказки Андерсена «Снежная королева», сказки, которая тоненьким лучиком, но так настойчиво проходит через творчество Михаила Булгакова, в библиотеке писателя – по крайней мере в 1920-е годы – по-видимому, не было...
[1]С.А.Ермолинский. О Михаиле Булгакове // Театр. 1966. № 9. С. 91.
[2]См.: Н.В.Шапошникова. Булгаков и пречистенцы // Архитектура и строительство Москвы. 1990. № 11. С. 15.
[3]См.: Лидия Яновская. Записки о Михаиле Булгакове. 3-е изд. М.: Текст, 2007. С. 71–80.
[4]Там же. С. 116.
[5]Отдел рукописей РГБ. Ф. 218. К. 1269. Ед.хр. 6.
[6]См.: Л.Е.Белозерская-Булгакова. О, мед воспоминаний. Ann Arbor: Ардис, 1979. С. 70.
[7]С.А.Ермолинский. О Михаиле Булгакове // Театр. 1966. № 9. С. 91.
[8]Об одном таком отражении см.: Лидия Яновская. «Моя земля!» Небольшая прогулка вместо предисловия // Михаил Булгаков. Избр. произвед. в 2-х томах. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 13–14.
[9]Л.Е.Белозерская-Булгакова. О, мед воспоминаний. С. 102.
[10] А.П.Кончаковский. Библиотека Михаила Булгакова. Реконструкция. Киев, 1997. С. 62.
[11]Там же. С. 22.
[12]Государственный архив города Киева. Ф. 108 (Киевская первая гимназия). Оп. 94. Ед.хр. 87 (Протоколы педсовета). Л. 124–124 об. Публ. впервые.
[13] Отдел рукописей РГБ. Ф. 562.К. 32. Ед. хр. 33. Публ. впервые.