Лидия Яновская

Всем ли мемуарам верить?

Статью Натальи Громовой «Клевета как улика» («Вопросы литературы», 2007, № 1) – о клеветнических домыслах, марающих честь покойных писателей, – я начала читать с большим удовлетворением. Усмехнулась, правда, по поводу того, что в статье это названо «новой реальностью». Подумала, что автор очень молод: молодым свойственно полагать, что все – и дурное, и хорошее – начинается впервые и при них. Все сорок пять лет моей работы с творческим наследием Михаила Булгакова (работы архивиста, биографа и текстолога) я сталкиваюсь с этой непонятной, упорной, неизвестно кого радующей клеветой.

Сначала на Булгакова (от этой клеветы очень страдала Е.С.Булгакова); потом, после ее смерти, и на нее самое, включая такие перлы: «...Писатель был буквально окружен доносчиками, стукачами и осведомителями <...> Исследователи биографии писателя, проанализировав мемуарную литературу о нем, пришли к возможному выводу, что могли, порой, выполнять такие фискальные функции как и его друзья <...> так и самые близкие люди, вплоть до <...> собственной жены».[1] (Курсив мой. – Л.Я.)

Да вот и сама Наталья Громова, имя которой мне в основном известно по ее публикациям из архивов В.А.Луговского и Т.А.Луговской, каковые публикации были бы всем хороши, если бы не клубок сплетен, радостно выгруженных Н.Громовой в беззащитную биографию Е.С.Булгаковой.

Тут и «близкие отношения» Е.С. с поэтом Владимиром Луговским, и их попытка «жить одной семьей», и приведенная без малейшей критики цитата из мемуаров современницы: «А потом Елена Сергеевна с Володей (В.Луговским. – Л.Я.) поссорились, и она назло ему закрутила роман с Фадеевым». [2] Сплетни, возведенные в ранг истины. Правда, это не так грубо, как инсинуации Б.С.Мягкова, но все же, все же... Впрочем, еще Пушкин писал: «Толпа... в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы!..» Так что это, вероятно, в природе человечества.

И вот, пока я размышляла таким образом о несовершенной природе человечества, просматривая далее статью, выяснилось, что речь в статье, собственно, идет о вполне конкретной вещи – о литературной клевете на писателя С.А.Ермолинского.

Во-первых, об утверждении в «Булгаковской энциклопедии» Б.В.Соколова, будто бы Михаил Булгаков считал своего друга Сергея Ермолинского предателем и доносчиком и даже изобразил его в романе «Мастер и Маргарита» под именем Алоизия Могарыча.

А во-вторых... Э нет, постойте, «во-вторых» потом... Потому что, едва дочитав «во-первых» и успев мысленно воскликнуть: «Молодец! Давно пора», я обнаружила, что это, оказывается, я сочинила поклеп на Ермолинского! Помилуйте, а я при чем?

А вот при чем. Как стало известно Наталье Громовой, «в книге Яновской ”Записки о Булгакове”» (мое литературное имя – Лидия Яновская; подлинное название книги – «Записки о Михаиле Булгакове», но Наталье Громовой и то и другое неизвестно)... так вот, в этих несуществующих «Записках о Булгакове», по сведениям Натальи Громовой, мною высказано предположение, что «может быть» и «все-таки» Ермолинский был «домашним осведомителем в доме Булгаковых».

Строгие требования журнала «Вопросы литературы» к цитатам известны, но здесь ссылки на страницу нет. Выходные данные книги также не указаны.

Неизвестно название книги, неизвестны выходные данные книги, неизвестно имя автора. Почему? Да потому, что Наталья Громова эту книгу, вышедшую в Израиле десять лет назад крохотным тиражом в 500 экземпляров, не видела и пересказывает с чужих слов. Что-то слышала, что-то ей передали неточно, что-то перепутала сама. Короче, в моем детстве была такая игра, называлась «испорченный телефон».

Заодно и о другой моей книге, «Творческий путь Михаила Булгакова» (М., 1983), тут же сказано: «очень дамская, нервная, с обидами и слезами». И опять-таки принятой в журнале ссылки на страницу нет, стало быть, любезная характеристика относится ко всей книге в целом. Льщу себя, впрочем, надеждой, что дела мои не так плохи и что Наталья Громова просто не видела и эту, слишком давно вышедшую, книгу...

И все-таки, если вы защищаете честь любимого писателя (а С.А.Ермолинский, как видно из статьи, любимый писатель Натальи Громовой), не следует так лихо размахивать оружием. А то ведь в любимого писателя и попадете.

Видите ли, читатели привыкли полагать, что если критика (которую в данном случае представляет Н.Громова) слишком усердно «катит бочку» на некоего литератора (в данном случае, на меня), то обруганный литератор, вероятно, в чем-то прав. А российская критика меня уже давно либо вовсе не упоминает, либо иногда (впрочем, крайне редко) устраивает вот такую небольшую «вселенскую смазь» по образцу Натальи Громовой. Естественно, эмиграция – это тишина, как в подводном царстве. Но тем не менее существует Интернет, и в бесчисленных «блогах» я вижу, что мои книги помнят, обсуждают, относятся ко мне с доверием. Так что, начитавшись Натальи Громовой, могут, пожалуй, предположить, что С.А.Ермолинский действительно в чем-то подозревается.

Нет, дорогой читатель, у Сергея Ермолинского много недостатков, и литературных, и человеческих, но осведомителем, насколько мне известно, он не был. Гипотеза Б.В.Соколова – чистый вымысел.

«Булгаковская энциклопедия» Б.В.Соколова (М., 1996) вышла в свет примерно в одно время с моими «Записками о Михаиле Булгакове» и потому отразиться в них не могла. Но гипотеза Б.В.Соколова уже складывалась и в кратком виде – еще без аналогий с Алоизием Могарычем – была изложена в книге Б.В.Соколова «Роман М.Булгакова ”Мастер и Маргарита”» (М., 1991, с. 165). И вызвала мои решительные возражения в этих самых «Записках о Михаиле Булгакове»[3] , которые Н.Громовой не случилось просмотреть.

В основе гипотезы Б.В.Соколова тогда был единственный аргумент – неправильно понятая им запись Е.С.Булгаковой. Запись сделана за несколько дней до смерти Михаила Булгакова, вечером 5 марта 1940 года. В тот вечер только что ушел Александр Фадеев, с которым Булгаков, огромным усилием воли продираясь сквозь спутанное сознание (у него уже тяжелая предсмертная уремия), говорил о каких-то очень важных вещах. Пришел Ермолинский, в эти дни безотказно помогавший Елене Сергеевне. И острый карандаш Е.С. в тетради «Записи о ходе болезни» стремительно запечатлевает – в свободном нижнем углу странички, справа – две реплики Михаила Булгакова.

Одну – адресованную ей: «Мне: ”Он мне друг”».

Другую – обращенную к Сергею Ермолинскому: «Серг<ею> Ерм<олинскому>: ”Предал он меня или не предал? Нет, не предал!”»

Речь, конечно, о Фадееве, и эти ускользающие реплики, эти обрывки размышлений, которые вот-вот затопит накатывающий бред, бросают отсвет на то, с чем приходил Фадеев, – на сложные и не до конца понятные нам отношения Булгакова и Сталина...

Странное прочтение этих строк Б.В.Соколовым, усмотревшим здесь какое-то обвинение Ермолинского, меня так поразило, что я усомнилась – да видел ли Соколов саму запись? В названной его книге запись приведена точно, и ссылка на архивную «единицу хранения» дана, но я тогда же проверила: в архивном «листе использования», где исследователь непременно оставляет свою подпись, имя Б.В.Соколова не значилось. (Эта подробность в «Записках о Михаиле Булгакове» отмечена.)

Он не видел этот документ! Выписка получена им из чужих рук. А эти тетради – с вклеенными в них рецептами... с записями, сделанными не только рукою Е.С., но и рукою дежурившей у постели умирающего Булгакова Марики... записи, сделанные сестрой Булгакова Еленой... записи медсестры... записи о порошках, инъекциях, клизмах... о страшных головных болях... о бреде и прояснениях... эти тетради нужно видеть – чтобы услышать, как они звучат.

Наталья Громова публично судит о книге, которую никогда не видела. Б.В.Соколов делает выводы из документов, на которые не удосужился взглянуть. Стиль такой новый, что ли, появился в литературоведении?

А о доносчиках в доме Булгакова я что-то писала? О да. Это очерк, написанный (и опубликованный) в середине 1990-х годов, когда в российской периодике густо шли публикации впервые извлеченных из архивов НКВД доносов на Михаила Булгакова, и были среди этих доносов два – прямо из дома, из теплого, живого булгаковского дома.  

Я писала: «Люди моего поколения знают: в мире доносов самым страшным было то, что все начинали подозревать всех». И еще: «Определить автора по двум листкам доносов... По двум листкам – не в оригинале, а в публикации, может быть, недоброкачественной, может быть, с искажениями. А может быть, и подло лживой?»[4] (Курсивом здесь помечаю главное: то, что в очерке заключало тему.)

Помнится, очень доброжелательный ко мне рецензент возмутился: «Автор ”Записок” не нашла по этому поводу ничего другого, как предположить, что эта публикация может быть ”и подло лживой”. Она как бы не допускает тем самым, что в оставленной ею стране были и остаются честные профессионалы».

А через короткое время я выяснила: документ действительно фальсифицирован, текст документа искажен, благодаря чему он и бросает тень на близких Булгакову людей. Случайно, по небрежности и разгильдяйству, искажен документ? Или злонамеренно и подло? Не знаю. Но сразу же прояснилось, в чем тут дело, и кто писал донос, и что друзья Булгакова к этому никакого отношения не имеют. И с тех пор жду, когда же кто-нибудь из булгаковедов оторвет свой зад от удобного институтского кресла, сходит в архивы, поразмыслит... Им все-таки, в отличие от меня, гонорары платят.

Любое вранье – не только заведомая клевета, но и липовые построения исследователей, и безответственные мемуары – ужасны тем, что марают честь тех, кто прошел рядом с великим человеком, и его самого – тоже.  

В «Булгаковской энциклопедии», уже твердо называя С.А.Ермолинского прототипом гнуснейшего Алоизия Могарыча (фигуры безусловно обобщенной и, возможно, не имеющей конкретного прототипа), Б.В.Соколов развешивает гирлянды совершенно фантастических доказательств. Приведу два из них.

Доказательство, так сказать, календарное. Б.В.Соколов пишет: «Как и А<лоизий> М<огарыч> с Мастером, Ермолинский познакомился с Булгаковым в 1929 г.»

Но в черновом фрагменте (в котором описано знакомство мастера с Алоизием Могарычем и который, кстати говоря, Булгаков так и не ввел в роман) никаких дат нет. Год действия не указан и в самом романе. У Булгакова это не случайно: множеством примет четко обозначено десятилетие – 1930-е годы; четко назван месяц май; чисел нет, а дни недели указаны: среда, четверг, пятница, суббота и «ночь на воскресение». Именно так обозначил и проработал автор вехи времени в своем романе и никаких других обозначений не пожелал.  

Но Б.В.Соколов, обрушиваясь на читателей всей своей эрудицией, которой позавидовал бы и Берлиоз,  с помощью разнообразных выкладок и их комбинаций вычисляет, что действие романа – и именно появление Воланда в Москве – должно быть приурочено к 1929 году. Точнее, непременно было бы приурочено к 1929 году, если бы Булгаков посоветовался с Б. В. Соколовым.

Ну очень хочется Соколову, чтобы Воланд попал в Москву в 1929 году: это перекликалось бы с принятым Соколовым годом распятия – 29 годом н. э. «События московских глав, – пишет Б.В.Соколов, –  в пародийном, сниженном виде повторяют события ершалаимских через промежуток ровно в 1900 лет» (курсив мой. – Л.Я.). [5]

В «ершалаимских» главах романа «Мастер и Маргарита» год действия тоже не указан. Но для себя, в черновой тетради, Булгаков его определил: год 33-й н. э. Ужасное несовпадение с расчетами Б.В.Соколова. Но дело не только в этом.

Если мы примем выкладки Соколова и поверим ему, что Воланд прибыл в Москву в 1929 году, а Маргарита, как известно, знакомится с мастером за год до этого события, то и Алоизий, стало быть, может появиться в домике мастера только в... 1928-м? Вот такая арифметика, на которой зиждется обвинение покойного Ермолинского.

Другой не менее увлекательный аргумент – вовлечение в сюжет о воображаемом предательстве Ермолинского Любови Евгеньевны Белозерской-Булгаковой.

В том же наброске, не вошедшем в роман, мастер рассказывает о Могарыче: «Жене моей он не понравился до чрезвычайности... Она сказала: ”Делай как хочешь, но я говорю тебе, что этот человек производит на меня впечатление отталкивающее”».

О какой «жене» речь? Разумеется, о Маргарите. Мастер уже сказал: «И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой». Но Маргарита Соколову ни к чему. Ему для доказательства нужна «жена» Булгакова. Елена Сергеевна не подходит: в 1929 году она женою Булгакова еще не была. Но ведь у Булгакова была жена? Была! Любовь Евгеньевна, Любаша. Остается объявить, что это она сказала в 1929 году о Ермолинском: «...говорю тебе, что этот человек производит на меня впечатление отталкивающее».

Правда, ничего подобного Любаша в 1929 году не говорила и сказать не могла, поскольку в те давние годы относилась к Ермолинскому очень дружелюбно. Да и Алоизий входит в роман на самом последнем этапе работы, когда Л.Е. и Булгаков давно в разводе и искать ее влияние на развитие романа бессмысленно.

А Ермолинский в булгаковский дом действительно попал в 1929 году. По семейным преданиям, даже точнее: летом 1929 года. В тот вечер Ермолинский, молодой, высокий, очень симпатичный, провожал прелестную Марику, жившую у Булгаковых, был увиден в окно Любашей, приглашен в дом, представлен Булгакову, всем очень понравился и был всячески обласкан. Любаша к нему отнеслась очень хорошо, разве что подшучивала по поводу того, что он ходил эдаким «фертиком» (фотоаппарат через плечо, кожаная куртка). Так ведь смолоду она, вероятно, вообще была и насмешлива, и смешлива: жена Булгакова все-таки... И всегда, пока была хозяйкой в доме Булгакова, Ермолинского привечала. Их отношения разладились уже после развода Любаши с Булгаковым, и были тому причины сугубо личные, Булгакова не касавшиеся. А сердитая страница в ее книге воспоминаний, целиком приведенная в «Булгаковской энциклопедии» и ужасно возмутившая Н.Громову, была написана много лет спустя после смерти Булгакова и вызвана активным неприятием мемуаров Ермолинского, по мнению Л.Е., недостоверных. Не забывайте, что они были свидетелями одних и тех же событий, она имела право принимать или не принимать свидетельства других.  

Кажется, большей бездоказательности обвинений, чем у Соколова, быть не может. И тем не менее ответные нападки Громовой на близких Михаила Булгакова, которых она подозревает в ущемлении славы Ермолинского, еще менее доказательны: местами Громова некритично подхватывает аргументы своего оппонента, а местами – с женской мягкостью и милотой – пускается в клевету и без каких-либо аргументов.

Посмотрите, с каким простодушием выталкивает она из биографии Михаила Булгакова очень дорогого ему человека, самого близкого его друга – Николая Николаевича Лямина.

Лямин, молодой мудрец с высоким прекрасным лбом и ясными, полными мысли глазами, самый надежный друг, самый лучший собеседник на свете, единственный постоянный слушатель романа «Мастер и Маргарита» во всех его вариантах, начиная от самых первых, был арестован в апреле 1936 года. После трех лет «лагерей» освобожден – перенесший цингу, без права жить и появляться в Москве. Поселился в Калуге. Блестящий знаток романской филологии, преподавал немецкий язык провинциальным лоботрясам в 5-х, 6-х и 7-х классах. В Москву не ездил. Не мог ездить. Это была не трусость Пилата. Это был страх. Тот самый страх, который владел «каждой клеточкой тела» мастера, когда тот вернулся оттуда в пальто с оборванными пуговицами...

И все-таки однажды приехал – на один день, 30 декабря 1939 года, – попрощаться с Булгаковым.

Было ли преследование Лямина попыткой власти давить на Булгакова? Не знаю. Его близкие – в отличие от близких Ермолинского – никогда не пытались утверждать, что он «пострадал за Булгакова». После смерти Булгакова Лямин был снова арестован и исчез бесследно...

А вот эта история в изложении Н.Громовой: «К сожалению, со временем отношения с ”пречистенцами”, куда входил и Лямин, становились все более прохладными, а брак Булгакова и Елены Сергеевны и вовсе развел ранее близких друзей. <...> Ермолинский же стал близким человеком в новой семье, которую не очень жаловали прежние друзья, привязанные к веселому дому Любови Евгеньевны. Это составляло тонкую материю жизни тех лет, тех отношений, той дружбы».

Увы, чистая ложь от первого до последнего слова, несмотря на красивые слова о «тонкой материи тех лет». Причем не тонкая, а очень грубая ложь.

Арест Лямина сделал одиночество Булгакова катастрофическим. Именно в эту пору по-настоящему прочно в булгаковский дом входит Ермолинский. Его привечают. Его любят. Теперь он действительно слушает не только пьесы, но и роман «Мастер и Маргарита». Впрочем, роман движется к завершению и чтения становятся коллективными. (Ранних редакций романа Ермолинский никогда не слушал.)

Он действительно заместил Лямина – занял опустевшее место Лямина и в доме, и в жизни Михаила Булгакова... Заместил, но не заменил, конечно. Ибо очень близких людей заменить нельзя. Незаменимы наши близкие...

Эти попытки переписать чужую биографию вызывают странные чувства. Вы можете хорошо солгать – и вам поверят. Вы можете добиться того, что ваши читатели или ваши друзья будут думать так, как вам хочется. Но ведь в прошлом ничего изменить нельзя. Там все осталось так, как было: комната Ляминых в Савельевском переулке, и Булгаков и Лямин, склонившиеся над шахматной доской... кабинет Булгакова в Нащекинском, и Лямин, слушающий чтение неизвестных нам черновых редакций «Мастера и Маргариты»... Это все ушло безвозвратно? Или осталось навсегда? Мне кажется, осталось навсегда...

Вычеркнуть Л.Е.Белозерскую-Булгакову из биографии Булгакова, как это пытаются сделать с Ляминым, невозможно: жена все-таки, и жена любимая в течение нескольких лет очень насыщенной творческой жизни Михаила Булгакова. «Светлый парень Любочка», – называл он ее... Вычеркнуть нельзя, но унизить можно. И вот Наталья Громова сочиняет историю о том, как Любаша не хотела публиковать свои мемуары при жизни Елены Сергеевны Булгаковой: «...в своих мемуарах, вышедших только после смерти Елены Сергеевны (до этого она молчала)...»   

У Натальи Громовой, по-видимому, счастливый жизненный опыт. Когда хочет публиковаться – публикуется, а если не печатается – значит, не хочет.

Мне такого не выпадало. Л.Е.Белозерской тоже.

Свои мемуары Любовь Евгеньевна написала в 1960-е годы. Тогда Е.С. собирала мемуары о Булгакове, обзванивала старых знакомых, приглашала их, уговаривала сесть за мемуары. Не знаю, по ее подсказке Любаша взялась за воспоминания или, может быть, это совпало, и воспоминания уже писались и даже в какой-то степени были написаны, когда возникла просьба Е.С.

Датированы эти мемуары так: 1968–осень 1969. Но Е.С. мне явно говорила о них раньше. Трудно сейчас точно восстановить дату, но было это никак не позднее весны 1968 года. Она рассказывала, что многие мемуары заказаны, и уже начинают поступать, что уже есть мемуары Белозерской, и я так поняла, что мемуары Белозерской здесь, у Е.С., в ее квартире. Мне очень хотелось их посмотреть (тогда я еще не была знакома с Любовью Евгеньевной), но Е.С. твердо ответила, что это невозможно, а вступать с нею в спор было бесполезно.

В дальнейшем Любовь Евгеньевна свои воспоминания правила, вводила новые страницы, это продолжалось по крайней мере до конца 1970-х годов. Но дату, поставленную в конце книги, не меняла: 1968–осень 1969.

Е.С. очень верила, что сборник воспоминаний выйдет в свет. Ей всячески помогал Семен Ляндрес. Но Е.С. умерла, еще раньше умер Ляндрес, сборник воспоминаний залег на многие годы... И тут в доме Любови Евгеньевны появились супруги Карл и Эллендеа Проффер, и вслед за этим в 1979 году ее книга «О, мед воспоминаний» вышла в свет в их издательстве в США. Тираж был мал, экземпляры, попавшие в Россию, распространились в немногочисленных и очень бедных ксерокопиях. Одна из таких ксерокопий, надписанная Любовью Евгеньевной, есть и у меня.

Публикация за рубежом автоматически означала запрет на публикацию книги в России. Для Любови Евгеньевны это было полной неожиданностью и очень огорчало ее. Только через полтора года после ее смерти фрагменты ее воспоминаний вышли в свет – в книге «Воспоминания о Михаиле Булгакове» (М., «Советский писатель», 1988). И еще позже – отдельной книгой. [6] Так что мемуары Л.Е. вышли в России не только после смерти Елены Сергеевны, но и после смерти самой Любаши. 

А пошлость в описании ее и Булгакова брака... Пальма первенства здесь принадлежит Б.С.Мягкову: «...Булгаков теперь стремился войти в литературно-театральную московскую среду, к которой Т.Н.Лаппа не принадлежала... В богемной же среде, куда все более втягивался Булгаков, на узы брака смотрели легко, мало кто из знакомых был женат только один раз, и поведение будущего автора ”Мастера и Маргариты” не выделялось ничем особенным. Глупо осуждать и корить его за это... Любовь Евгеньевна... быстро сблизилась со старомосковской, ”пречистенской” интеллигенцией и помогла войти в этот круг и Михаилу Афанасьевичу». [7]

Боюсь, что пошлость становится стилем литературоведения. Пошлость пропитывает обе книги Б.С.Мягкова о Булгакове. Но она же, пошлость, кажется, и обеспечила этим книгам популярность и признание.

Наталья Громова в разбираемой статье почти не уступает Б.С.Мягкову. «...Любовь Евгеньевна, – пишет она, переходя на интонации кухонной свары, – почему-то умалчивала в своих мемуарах о годах расставания с Булгаковым, никогда не раскаивалась перед той первой, несчастной Татьяной Лаппа, у которой было отнято прошлое, возможность жить в Москве и даже посвящение на ”Белой гвардии”, которая писалась на ее глазах».  

Ну, устраивать Булгакову литературоведческие сцены по поводу того, кому он посвящал или кому должен был посвящать свои сочинения, занятие бесполезное. Расставанье Любаши с ним длилось не годы. Это был решительный и, как всегда, энергичный поступок со стороны Булгакова. Все шло стремительно: его встреча с Е.С., которую он уже любил и с которой был разлучен на полтора года, их решение, что жить друг без друга они не могут, его объяснение со своей женой и с мужем Е.С., быстрое, как тогда делалось, оформление развода и оформление нового брака в загсе... Любаша не хотела вспоминать эти дни? Ее право. Кстати, она и мне об этом ничего не говорила. Какие-то подробности этих горьких для нее дней, известные мне от ее друзей, полагаю, для публики значения не имеют.

И вряд ли обрадовал бы Татьяну Николаевну эпитет «несчастная». Ни «отнять» у нее прошлое, ни «отнять» возможность жить в Москве вторая жена Булгакова никаким образом не могла. Наше прошлое остается с нами навсегда. Расставаясь с первой женой, Булгаков ей оставил московскую драгоценность – комнату в малонаселенной квартире на Большой Садовой, причем не в страшной «коммуналке» № 50, а во вполне приличной квартире 34. Сам же, как известно, первое время с новой женой ночевал на диване в учительской в школе, где директорствовала его сестра Надежда. И материально помогал Татьяне Николаевне какое-то время. Эту помощь она принимала с достоинством и с сознанием своего права, о чем сама мне рассказывала.

Кстати, Татьяна Николаевна после развода с Булгаковым еще дважды вышла замуж. Любаша осталась одна и замуж более не выходила.

А вот и третье лицо, которое Н.Громова раздраженно вымарывает из биографии Михаила Булгакова. Это – Марика, память о которой в глазах Н.Громовой почему-то ужасно мешает славе С.А.Ермолинского.

Ее звали Мария Артемьевна Ермолинская, в девичестве Чимишкиан, но с юных лет и до глубокой старости она так и осталась Марикой. У этой очень хорошенькой молодой женщины с удивительно привлекательным характером было редкое свойство – она умела дружить с мужчинами. Она вообще умела дружить. Булгаковы – в равной степени Михаил Афанасьевич и Любаша – очень любили ее. По их обоюдному приглашению в конце 1920-х годов она поселилась в их тесной квартире и была солнышком в доме. Спала на диванчике в проходной комнате-столовой. Случалось, ее и Любашу Булгаков будил ночью, чтобы прочитать им только что написанные страницы, и в памяти ее эти ночные чтений остались едва ли не самыми поэтическими часами ее жизни... Выйдя замуж за Ермолинского, часто прибегала в булгаковский дом, что Ермолинского поначалу крайне раздражало... И в последние дни жизни Булгакова бессонно и по многу часов дежурила у его постели, в очередь с его сестрой Лёлей и Еленой Сергеевной.

Дружбу с Любашей сохранила на всю жизнь. И в доме у Елены Сергеевны была своей – до своего развода с Ермолинским.  

Как по-разному проходит эта женщина в двух писательских биографиях. (Не считая третьей – биографии Маяковского.) Необыкновенно интересная, излучающая очарование личность – в биографии Михаила Булгакова. Скучная и нелюбимая жена, которой муж в течение последних семи лет брака привычно изменяет с романтической любовницей, – в биографии Ермолинского... Мне ближе булгаковский взгляд на Марику. Н.Громовой интереснее сюжеты из биография Ермолинского.

И самое имя Марики вызывает у Н.Громовой вспышки гнева.

Гнев против Любови Евгеньевны: «Любовь Евгеньевна упрекала Сергея Ермолинского главным образом в том, что он оставил» Марику «после того, как прожил с ней 27 лет жизни». «На этом основании Л.Е. делала вывод, что он нечестный, ненадежный человек, а воспоминания Ермолинского лживы и не заслуживают внимания»!

Гнев против меня: «Яновская, которая много лет подряд общалась с Марикой Артемьевной и Любовью Евгеньевной, упрекает Ермолинского в недостоверности мемуаров... опять разговоры, что, мол, бросил жену... Глава о Марике и Ермолинском напоминает женские посиделки за чаем, с перемыванием костей уже умершим...» (В обеих цитатах курсив мой. – Л.Я.)

Но Громова, как мы уже видели, не всегда читает книги, о которых пишет. О книге Белозерской-Булгаковой «О, мед воспоминаний» судит по цитате в «Булгаковской энциклопедии» Б.В.Соколова, но и цитату прочитывает невнимательно. Никаких «упреков» Ермолинскому по поводу того, что он «оставил» Марику, ни в приведенном Б.В.Соколовым фрагменте, ни в других местах книги Л.Е. нет.

Любовь Евгеньевну возмутило, что Ермолинский в своих мемуарах упомянул о Марике походя, как об «очень милой девушке из Тбилиси». Она убеждена: если ты упоминаешь женщину, которая была твоею женою в течение двадцати семи лет, ты должен сказать, что это твоя бывшая жена и произнести ее имя, а не делать вид, что это имя тебе неизвестно. Этого требуют такт и порядочность. И если – далее – ты пишешь о своем присутствии у постели умирающего Булгакова, тот же такт и та же порядочность требуют, чтобы ты назвал и Марику, и сестру Булгакова Елену, посменно и по многу часов дежуривших у этой постели.

Речь об этом и только об этом.

Главы «о Марике и Ермолинском» нет ни в одной моей книге (опять «испорченный телефон»). В «Записках о Михаиле Булгакове» есть очерк «”Милый Маррон”, Булгаков и Маяковский». («Милым Марроном» названа Марика в надписях Булгакова на двух подаренных ей его фотографиях.)

Я действительно встречалась и с Л.Е. и с Марикой, правда, не так часто, как хотелось бы. Я с многими общалась в течение сорока пяти лет, собирая мозаику булгаковской биографии. В том числе, конечно же, и с Сергеем Ермолинским. И, конечно же, с его супругой Татьяной Луговской. Но что делать, если с Л.Е.Белозерской-Булгаковой мне было несравненно интереснее, чем с С.А.Ермолинским. И с Марикой – М.А. Чимишкиан-Ермолинской – я беседовала не о ее бывшем муже, который весьма мало интересовал нас обеих, а больше всего о Булгакове, о котором она знала то, чего не знал никто, о Маяковском, с которым она дружила, и – реже – об итальянском журналисте, красавце Курцио Малапарте, который был героем ее единственного, такого пылкого и так драматически закончившегося романа...

Не принадлежала Марика к числу «брошенных женщин». Ей очень тяжело дался арест Сережи. Ее вызывали на Лубянку, и ей было очень страшно. Она не говорила мне, что ей было страшно; я видела, как ей было страшно, когда в ее памяти проходил этот отрезок ее жизни. Когда судьба Сергея определилась, она исчезла из Москвы – так делали жены арестованных: подальше от опасности и слежки. Уехала в родной Тбилиси, где родилась и выросла, где у нее были друзья, и оттуда продолжала делать все возможное и невозможное, чтобы вызволить его из ссылки. Н.Громова могла бы увидеть это даже из мемуаров Ермолинского, если бы читала их внимательней.

А к моменту развода все перегорело, и самый развод произошел тихо, без эксцессов. По словам Марики, С.А. однажды пришел и сказал: «Я оформил наш развод, а фамилию тебе оставил свою: Ермолинская». Именно последнее ее огорчило больше всего. Ей не нравилась его фамилия, но она не стала ничего предпринимать, чтобы от этой фамилии избавиться. Ее характер...

...Так, шагая по чужим репутациям, Наталья Громова защищает честь Сергея Ермолинского. Но точно ли о чести речь? Или всего лишь идет спор за место в биографии Михаила Булгакова? И – кажется, для Натальи Громовой это важнее всего – о ценности мемуаров Ермолинского?

Не случайно, цитируя филиппики Н.Громовой, я подчеркнула в них то, что ее больше всего разгневало: упоминание о недостоверности мемуаров Ермолинского. Ибо исподволь, но настойчиво Громова подменяет заявленную ею в заглавии тему – тему клеветы – совсем другой проблемой: доверять или не доверять мемуарам? И критическое отношение к мемуарам любезного ее сердцу Ермолинского предлагает рассматривать... как клевету. 

Но, помилуйте, клевета и критическое отношение к мемуарам – разные вещи. Мемуары – очень важный источник информации, особенно если вы биограф. Но критическое отношение исследователя к сообщениям и публикациям, к документам и текстам, к мемуарам в первую голову – в порядке вещей. Для литературоведа это одно из условий профессионализма. (Если бы свидетели всегда были точны, у судов бы забот не было. И если бы мемуаристы не завирались, что бы делали биографы?)

Анна Ахматова писала: «Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя: 20% мемуаров так или иначе фальшивки. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием уголовно наказуемым, потому что она из мемуаров с легкостью перекочевывает в почтенные литературоведческие работы и биографии».[8]

Увы, к мемуарам С.А.Ермолинского приходится относиться с осторожностью. Они переполнены этой самой прямой речью, о которой нас предупреждает Ахматова. У Ермолинского Булгаков то и дело произносит доверительные монологи и говорит вещи, каких, безусловно, никогда не говорил... А диалоги, в том числе обстоятельный диалог с Фадеевым (из записей Е.С. видно, что Ермолинского при разговоре Булгакова с Фадеевым не было)... А панибратское «Мой бедный Миша!» или «”Пропал мой неуемный Булгаков, обуржуазился”, –подумал я сумрачно». «Мой»? Булгаков не терпел фамильярности...

Путаница в простейших вещах... Вдруг Булгаков будто бы рассказывает Ермолинскому, как к нему, Булгакову, относился в гимназии латинист Субоч. Ермолинского можно понять: ему не известно, что Булгаков в школьные годы учился у другого латиниста и с Субочем не общался; Ермолинский вообще выловил этого Субоча в «Повести о жизни» Паустовского. Но Булгаков-то хорошо знал, у кого учился...  

Или горестный пассаж о начале третьего брака Булгакова: «Елене Сергеевне пришлось перебраться на Большую Пироговскую, но там жила Любовь Евгеньевна, легко представить себе, в какой неестественной обстановке все трое очутились. <…> Так продолжалось до тех пор, пока...» Ни до каких «пор» это не продолжалось, ибо Булгаков сразу же снял Любаше комнату в «доме вахтанговцев» и только после этого привез на Большую Пироговскую Елену Сергеевну с маленьким Сережей. Они действительно поселились втроем: Булгаков, Елена Сергеевна и ее шестилетний сын.  

А чего стоит высосанный из пальца намек на то, что за фигурой Воланда якобы просматривается Сталин...

А очень красивый звонок из секретариата Сталина: «...позвонил телефон. Подошел я. Говорили из секретариата Сталина. Голос спросил: ”Правда ли, что умер товарищ Булгаков?” – ”Да, он умер”. Тот, кто говорил со мной, положил трубку».

Не было этого звонка... [9]

Все это с полным доверием цитируется критиками, биографами, любителями. Ко всему этому относятся как к документу. И читатели и исследователи повторяют: «А Булгаков сказал...» Хотя ничего подобного Булгаков не говорил. Говорил Ермолинский...

Но вот что примечательно: Любовь Евгеньевна и Елена Сергеевна – обе, не питавшие особой симпатии друг к другу, зато в разное время любимые Михаилом Булгаковым, – прореагировали на мемуары Ермолинского мгновенно, удивительно синхронно и однозначно резко. Любовь Евгеньевна – в рукописи «О, мед воспоминаний»; Елена Сергеевна – в дневнике. Обе – по поводу первого же варианта этих мемуаров, появившегося в журнале «Театр» в 1966 году.  

Н.Громова легко отмахивается от Белозерской, идя по стопам Ермолинского. А критика мемуаров со стороны Е.С. мешает: Ермолинский пишет о Елене Сергеевне с уважением, уверяет, что прислушивался к ее критике, Громова старается придерживаться этого тона... И пробует запись Е.С. как-нибудь перетолковать, повернув так, чтобы мы поверили: эта запись тоже работает во славу Ермолинского.

Напрасный труд. Громова черпает свою информацию в основном из «Булгаковской энциклопедии»; Б.В.Соколов ссылок на источники не дает (такой у него принцип – не давать ссылок); и Громовой неизвестно, что жесткие строки Е.С.Булгаковой извлечены Соколовым не из оригинала, а из моей вступительной статьи в книге «Дневник Елены Булгаковой» (М., 1990, с. 9), а я их там дала в существенном сокращении. Позже этот текст был мною опубликован полностью; привожу его здесь (пометив курсивом строки, неизвестные Н.Громовой):

17 ноября 1967 года. «Вечером Сергей (сын Е.С. – Л.Я.) читал некоторые статьи из сборника. В ужасе и отвращении от языка Ермолинского. А я – еще и от вранья его, вся статья фальсификация. Его право было придумывать, но нельзя выдавать за реальность.

Сейчас принимаю сильнейшее снотворное – иначе от возбуждения не засну».

19 ноября. «В третьем часу – Ермолинский... Мы пообедали и сели сначала за правку его статьи – чего он никак не ожидал, но соглашался на все, хотя был явно обижен. Закончив, я сказала:

– Если ты хочешь, чтобы я приняла твою статью целиком, переведи прямую речь Миши в косвенную. Ты не передаешь его интонации, его манеры, его слова. я слышу, как говорит Ермолинский, но не Булгаков. И, говоря откровенно, мне определенно не нравятся две сцены, одна – это разговор якобы ты журналист, а вторая – игра в палешан. Причем я не могу себе представить, где же я была в это время, что я не помню этой игры!

Он стал уверять, но я стояла на своем. Этого не было. Не знаю, каковы будут результаты». [10]

Как видите, Е.С.Булгакова, а не я, назвала мемуары Ермолинского фальсификацией. Она пишет о «вранье». Она решительно утверждает: «Этого не было».

«Не знаю, каковы будут результаты», – замечает Е.С. Результаты нам известны. Н.Громова с гордостью напоминает, что, несмотря на критику, Ермолинский изменений не внес. Добавлю: после смерти Е.С.Булгаковой свои фантазии продолжил. А потом, в уже начатом им направлении, продолжила его вдова. И в издании, вышедшем после смерти Ермолинского, я нашла – правда, не в основном тексте, а в примечании Т.А.Луговской – такие слова: «Леночка очень любила мои воспоминания». [11]

По мнению Сергея Ермолинского и Татьяны Луговской, слова Е.С. о том, что ей очень плохо и она вынуждена принять сильнейшее снотворное, надо понимать так, что ей хорошо...

Но ведь Ермолинский и Елена Сергеевна не перестали общаться, не порвали отношения? – спорит Громова, пытаясь представить конфликт как несущественный. Почему Е.С. не отказала Ермолинскому от дома? Отвечу: потому, что мы склонны прощать наших друзей. Мы так надеемся, что вранье или предательство случайны и больше не повторятся... Увы, раз начавшись, обыкновенно повторяются.

Мемуары Ермолинского во многом недостоверны. «Он мог себе позволить...» – пишет, наступая на меня Громова.  «Его право было придумывать», – замечает Е.С. И тут же добавляет: «Но нельзя выдавать за реальность».

Да, Ермолинский мог себе позволить писать все, что ему хотелось. Вам нравятся сочинения Ермолинского – читайте на здоровье. Но вводить их в биографию Булгакова в качестве документа нельзя. И нельзя требовать от меня, литературоведа, чтобы я принимала весь этот вздор за истину.

А теперь обратимся к тому «во-вторых», которое я отложила на конец статьи.

Существует фотография Булгакова с автографом: «Вспоминай, вспоминай меня, дорогой Сережа! Твой любящий искренно М.Булгаков. Москва. 29. Х. 1935 г.»

Н.Громова не сомневается, что снимок был подарен Сергею Ермолинскому. Доказательство: снимок помещен в книге С.А.Ермолинского «Драматические сочинения», вышедшей в 1982 году, при жизни Ермолинского. Н.Громова глубоко возмущена тем, что «некий булгаковед-фотограф» Ю.М.Кривоносов имеет по этому поводу другое мнение.

Ю.М.Кривоносов так же твердо уверен, что снимок был подарен Сергею Шиловскому, девятилетнему пасынку Булгакова, которого писатель нежно любил. Причем мнение Ю. М. Кривоносова нельзя назвать очень уж неожиданным и «до чрезвычайности нелепым» (выражение Н.Громовой) хотя бы потому, что этого мнения придерживались и другие лица. В 1984 году снимок был опубликован в книге «Фотобиография Михаила Булгакова», составленной Э.Проффер и выпущенной в ее издательстве «Ардис» (США), причем в комментарии значилось, что посвящение адресовано Сергею Шиловскому.

Книги С.Ермолинского и Э.Проффер можно считать вышедшими параллельно: оба автора, по-видимому, не знали об изданиях, а может быть, и о существовании друг друга. Э.Проффер утверждает, что и фотография (в копии, разумеется), и информация о ней были получены непосредственно у Е.С.Булгаковой. (Супруги Карл и Эллендеа Проффер действительно побывали у Е.С.Булгаковой в 1969 году; соответствующую запись в дневнике Е.С. я видела.)

Тем не менее негодование Н.Громовой можно понять: она располагает свидетельством племянницы жены Ермолинского, неоднократно бывавшей в его квартире и видевшей «у него над столом» эту самую фотографию с надписью.

Но и мнение Ю.М.Кривоносова заслуживает доверия: он располагает письменным свидетельством покойной Галины Георгиевны Панфиловой, видевшей эту самую фотографию с надписью у Сергея Шиловского в начале 1970-х годов. Галина Георгиевна – не менее надежный свидетель: многолетняя сотрудница Музея МХАТа, знаток и хранительница булгаковских реликвий в этом музее, она была профессионалом очень высокого класса; ее внимание и ее свидетельство – профессиональны.

Остается предположить, что обе дамы видели один и тот же снимок в разное время. Сперва, в начале 1970-х годов, Галина Георгиевна – у Сергея Шиловского, в его квартире на Суворовском бульваре. Потом, уже после смерти Шиловского (он умер в январе 1977 года), знакомая Н.Громовой – в квартире Сергея Ермолинского на Аэропортовской...

Но глубоко уважающая С.А.Ермолинского Наталья Громова, естественно, самым авторитетным считает слово самого Ермолинского. Он ведь не только поместил снимок в своей книге. Он его описал как подаренный…

Но и тут нас ожидает сюрприз. Оказывается, Ермолинский и не утверждал, что снимок подарен ему. Писал уклончиво: «Передо мной его фотография. На ней написано <…>. Фотография подарена 29 октября 1935 года». Кому подарена фотография? Местоимение «мне» странно опущено. Или это опечатка? Но и в следующем издании местоимения нет. [12] Короче, туман, туман...

Безусловно, память об ушедших должна быть уважительной. Но все же хорошо бы, чтобы те, кто озабочен памятью потомков, не оставляли нам лирическую беллетристику под видом мемуаров и двусмысленные загадки с чужими автографами в своей биографии...

        Опубликовано: «Вопросы литературы», 2008, № 1.

                На сайте представлен авторский текст.