Лидия Яновская
Комедиант господина и господин комедианта
«Автору возвращена часть его жизни»
События 1929 года Булгаков называет «годом катастрофы». Но это еще не катастрофа. Настоящая катастрофа произойдет позже – в марте 1930 года, когда из Главреперткома придет уведомление: «М.А.Булгакову. По распоряжению Председателя ГРК сообщаю, что пьеса Ваша ”Кабала святош” к постановке не разрешена. Секретарь ГРК…»
В доме – ни гроша, а теперь и перспектив – никаких. Продано все, что можно продать. Любаша пробует устроиться на работу – ей отказывают, как только узнают, что она – Булгакова.
Людовик в «Кабале святош» говорил: «Запрещаю играть ”Тартюфа”. Только с тем, чтобы ваша труппа не умерла с голоду, разрешаю играть в Пале-Рояле ваши смешные комедии…» Нет, у Сталина любимый драматург вполне может умереть с голоду.
Резолюция Главреперткома датирована 18 марта. 28 марта Булгаков пишет письмо «Правительству СССР». Он о многих важных вещах пишет Правительству СССР. В частности – следующее: «Я прошу Правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой… Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера… Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя – я прошусь на должность рабочего сцены. Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо в данный момент – нищета, улица и гибель».
Перепечатанное Еленой Сергеевной в нескольких экземплярах, письмо отправлено по надлежащим адресам. 14 апреля стреляется Маяковский. Похороны Маяковского становятся стихийной и оглушительно массовой демонстрацией любви к поэту – 17 апреля. (На фотографии, сделанной Ильфом во время этих похорон, запечатлено полное отчаяния лицо Михаила Булгакова.) Назавтра, 18-го, Сталин звонит Булгакову.
Как бесконечно прокатывались потом в памяти слова Сталина. «Быть может, вам действительно нужно уехать за границу?..» И: «Нам бы нужно встретиться, поговорить…» И: «Вы где хотите работать? В Художественном театре? – Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали. – А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся».
Это был их единственный личный разговор.
О своих обещаниях Сталин помнит. Ровно через неделю после звонка, 25 апреля, Сталин лично докладывает на Политбюро «о гражданине Булгакове» в связи с его письмом «Правительству СССР». Принимается постановление: «Поручить т. Молотову дать указание т. Кону Ф.» [1] (Тусклая личность по имени Феликс Кон теперь возглавляет Главискусство вместо Свидерского.)
Четверть века спустя, 2 января 1956 года, Е.С. запишет в своих дневниковых мемуарах: «На следующий день после разговора (со Сталиным. – Л.Я.) М.А. пошел во МХАТ и там его встретили с распростертыми объятиями. Он что-то пробормотал, что подаст заявление…
– Да боже ты мой! Да пожалуйста!.. Да вот хоть на этом… (и тут же схватили какой-то лоскут бумаги, на котором М.А. написал заявление).
И его зачислили ассистентом-режиссером в МХАТ». [2]
Это была легенда, сразу же завихрившаяся вокруг Булгакова. Любопытно, что она отразилась даже в донесении осведомителя. После разговора со Сталиным (доносит осведомитель 24 мая 1930 года), «чуть ли не в этот же день», Ф.Кон пригласил Булгакова в Главискусство, «встретил Булгакова с чрезвычайной предусмотрительностью, предложив стул и т.п.», спросил: «А в каком театре вы хотели быть режиссером?» – «По правде говоря, лучшим и близким мне театром я считаю Художественный. Вот там я бы с удовольствием…» «Вскоре Булгаков получил приглашение явиться в МХАТ 1-й, где уже был напечатан договор с ним как с режиссером». [3]
Фольклор, который вьется вокруг Сталина и вокруг Булгакова и будет виться всегда…
На самом деле бюрократическая машина движется медленно, со скрипом. В доме просто нечего есть. И 5 мая – через десять дней после решения Политбюро – Булгаков снова пишет Сталину: «Я прошу Вас, если это возможно, принять меня в первой половине мая. Средств к спасению у меня не имеется». [4]
Собственно говоря, мизерный доход – 300 руб. в месяц – у Булгакова к этому времени уже есть: с 1 апреля, еще до телефонного разговора со Сталиным, он принят консультантом в Театр рабочей молодежи (ТРАМ). К ребятам из ТРАМа Булгаков относится наилучшим образом, они к нему тоже; но работа эта была утомительная и не очень интересная; через год, когда удастся выбить небольшую прибавку к жалованью во МХАТе, Булгаков из ТРАМа уйдет. А пока и этот тощий заработок начисто слизывают долги.
Самым тяжелым долгом, который нельзя было ни отменить, ни отсрочить, были налоги. В 1929 году пьесы Булгакова шли – и были гонорары. Теперь гонораров не было, а налоги исчислялись по прошлогодним доходам…
Судя по документам, только 27 мая Булгаков оформлен во МХАТе – на должность «режиссера-ассистента» с оплатой 150 рублей в месяц». [5] Много это или мало? Устроившаяся наконец литсотрудником в газету «За коллективизацию» Любаша получает больше – 175 рублей. [6]
Во МХАТ нового «режиссера-ассистента» приняли с совершенно конкретной задачей – ставить «Мертвые души». Но так как у Гоголя такой пьесы нет, а есть поэма, написанная прозой, то создавать инсценировку ему же и пришлось. В счет работы над инсценировкой в конце концов выдали аванс – 1500 руб. Впрочем, и это отнюдь не плата за будущую пьесу, а опять-таки деньги в долг: если пьеса будет поставлена и пойдут спектакли, эти деньги понемножку будут вычитаться из авторских, а ежели пьеса будет запрещена, как загадочным образом запрещались все пьесы Михаила Булгакова, то уж в этом случае, извините, автору придется все до копеечки вернуть. Впрочем, и полторы тысячи «аванса в долг» автор полностью не получит. У автора ведь долг Художественному театру: тысяча рублей за погубленный «Бег». Вот пока всего лишь 500 руб. этого долга вычитаются из начисленного в долг аванса за «Мертвые души»…
29 декабря 1930 года Булгаков обращается к так называемому «красному директору» МХАТа М.С.Гейтцу с просьбой выдать ему еще тысячу рублей – в виде «аванса», то есть опять-таки в долг, в счет будущих поступлений от спектаклей:
«…Из жалованья моего в МХТ (150 руб.) мне остается около 10–15 рублей в месяц, так как остальное уходит в уплату подоходного налога за прошлое время, когда шли мои пьесы… Из жалованья моего в ТРАМе (300 руб. в месяц) большая часть уходит на уплату долгов, сделанных во время моего разорения, предшествующего поступлению в МХТ.
По договору с МХТ («Мертвые души») мне причиталось 1500 руб. аванса, из коих я получил 1000 руб. суммами от 300 до 50 руб., а 500 нужно возвращать МХТ… Эта тысяча рублей, полученных по «Мертвым душам», мною отдана в уплату долгов…»
«Я выкраиваю время, – пытается втолковать Булгаков, – между репетициями «Мертвых душ» и вечерней работой в ТРАМе – для того, чтобы сочинить роль Первого (Чтеца) и каждый день и каждую минуту я вынужден отрываться от нее, чтобы ходить по городу в поисках денег. Считаю долгом сообщить Дирекции, что я выбился из сил».
Резолюция директора Гейтца решительна и мгновенна: «Я принужден отказать в Вашей просьбе, т.к. ко мне обращался отв<етственный> секр<етарь> Всекомдрама с предложением ни в коем случае не авансировать Вас ввиду В<ашей> задолженности Всероскомдраму в 5000 рублей». [7]
Цитируя одно из отчаянных писем Булгакова этой трагической поры, М.О.Чудакова замечает: у Булгакова «появляется даже старомодная формулировка ”я разорен”». [8] Но у Булгакова это не старомодное, у Булгакова это самое точное слово. Ибо разорением и никак иначе называется ситуация, когда у человека отбирают не только всё, им заработанное, но и то, что дало бы возможность заработать в дальнейшем; когда человека душат долгами, которые не выплатить никогда; когда с ним обращаются так, чтобы он забыл о своем достоинстве, чтобы был раздавлен… И «красный директор» МХАТа отказывает драматургу в авансе не потому, что у театра нет денег или, может быть, какая-то инструкция мешает их выплатить, а потому что в его глазах проситель – нищ, не заслуживает доверия, и покровительство вождя, как видите, в данном случае значения не имеет.
А Феликс Кон, который, по свидетельству осведомителя, так любезно пододвигал драматургу стул? Документы засвидетельствовали и его великую заботу о Михаиле Булгакове.
Сохранилась записка Ф.Кона от 15 июля 1930 года, на личном бланке. Ф.Кон просит Михаила Булгакова просмотреть приложенную к письму пьесу некой Т.Майской и сообщить мнение о том, какой театр мог бы ее поставить.
Из ответа Булгакова видно, что пьеса «сделана так путано, написана столь тяжелым, высокопарным и неправильным языком, что требуются значительные усилия для того, чтобы доискаться смысла в целом ряде сцен», что на сцене она «ни в коем случае использована быть не может» (подчеркнуто Булгаковым) и что «исправление этой пьесы… невозможно».
Эту присылку Булгакову идиотской пьесы на рецензию можно было бы считать издевательством, если бы не было у таких действий другого смысла, именуемого глупостью. Просто глупость, полагающая, что если Булгаков такой мастер, что ему благоволит вождь, то пусть и правит бездарные до гнусности советские пьесы, превращая их в хорошие… [9]
Мечущийся между долгами Булгаков (а был он очень щепетилен; по сохранившимся распискам видно, что с долгами стремился рассчитаться при первой же возможности), тем временем создает свою гениальную сценическую комедию из духа и текстов гоголевских «Мертвых душ»…
Тут я должна сделать отступление и напомнить читателю, что при всем камнепаде бед Булгаков оставался самим собой. Он был веселый человек и жить любил с удовольствием. Даже и при долгах. Летом 1930 года трамовцы – целым коллективом – едут в Крым. И Булгаков с ними. Пишет своей Любаше письма с дороги, и мы узнаем из этих писем, что едва поезд отошел от Москвы, ребята-трамовцы обегали все вагоны и нашли одно свободное место в мягком, для Булгакова:
«Бурная энергия трамовцев гоняла их по поезду, и они принесли известие, что в мягком вагоне есть место. В Серпухове я доплатил и перешел». Он не любил ездить в неудобном жестком вагоне. Он обожал – с удовольствием, в мягком, с закрытой дверью купе, с удобствами и обслугой.
«В Серпухове в буфете не было ни одной капли никакой жидкости. Представляете себе трамовцев с гитарой, без подушек, без чайников, без воды, на деревянных лавках? К утру трупики, надо полагать. Я устроил свое хозяйство на верхней полке». (Для него, любителя лыж зимой и гребли летом, верхняя полка не проблема.)
Конечно, «трупиков» не обнаружилось: ребята отлично выспались на твердых скамейках «плацкартного» вагона, подложив под головы кулак вместо подушки. Булгаков далее пишет Любаше: «Трамовцы бодры, как огурчики». И еще: «Но трамовцы – симпатичны». [10]
Увы, ни веселый характер, ни солнечная гениальность не помогали. Все было очень плохо. Пьесы Булгакова не шли. Ни одна. Постановка «Мертвых душ» бесконечно затягивалась. (Спектакль выйдет лишь в конце 1932 года и станет одним из бессмертных спектаклей МХАТа.) Неожиданно пришло предложение из ленинградского «Красного театра» – просили «пьесу о будущей войне». Булгаков писал Вересаеву (29 июня 1931): «А тут чудо из Ленинграда – один театр мне пьесу заказал. Делаю последние усилия встать на ноги и показать, что фантазия не иссякла… Но какая тема дана, Викентий Викентьевич!»
Эту пьесу даже не отшлифовал, так и осталась недоработанной; понял: не пойдет. Понял еще до того, как состоялось обсуждение пьесы в Театре имени Вахтангова, с которым у него был договор.
И брак с Любашей был исчерпан, а о перемене в личной судьбе нечего было и думать… В феврале 1931 года взревновавший, наконец, Шиловский добился разрыва Елены Сергеевны с Булгаковым. К Шиловскому Булгаков относился с уважением («Муж ее был молод, красив, добр, честен и обожал свою жену». – «Мастер и Маргарита»), Е.С. – тоже. А меня не оставляет мысль, может быть, несправедливая, что Шиловский не столько по-мужски ревновал свою очаровательную жену, сколько опасался ее связей с опальным драматургом, связей, которые могли обернуться катастрофой для него, его карьеры, его жизни, его семьи.
30 мая 1931 года отчаявшийся Булгаков пишет новое письмо Сталину – со знаменитыми строками о волке: «На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк… Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал… Ведь и зверь может устать».
Это письмо – мольба выпустить его за границу. На время. С женой, потому что он один никуда ехать не может. Письмо дышит чувством заточения в каменных стенах, чувством петли.
«…Я взвесил все, – пишет драматург вождю, уверенный, что вождь не может не услышать исповедальной искренности этого письма. – Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом». Он обещает быть «сугубо осторожным» за границей, «чтобы как-нибудь нечаянно не захлопнуть за собой эту дверь и не отрезать путь назад, не получить бы беды похуже запрещения моих пьес». Напоминает: «…Я невозможен ни на какой другой земле, кроме своей – СССР, потому что 11 лет черпал из нее…»
И – просит о свидании: «Писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам». [11]
Булгаков действительно хочет видеть Сталина? Да, конечно. Но еще больше – получить свободу. Два месяца спустя пишет Вересаеву: ««Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсекром. Это ужас и черный гроб. Я исступленно хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с нею засыпаю». (Курсив мой. – Л.Я.)
И еще он хочет узнать свою судьбу, которая в руках гегемона. Или это только кажется, что нить его судьбы в руках гегемона? («Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? Если это так, ты очень ошибаешься». – «Мастер и Маргарита».)
Опять-таки Вересаеву (в связи с единственным своим разговором со Сталиным): «Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг – увидеть его и узнать судьбу». (Подч. мною. – Л.Я.)
Неизвестно, сохранилось ли это письмо Михаила Булгакова в архиве Сталина: в книге «Власть и художественная интеллигенция» оно публикуется по черновику, уцелевшему в личных бумагах писателя. Но отправлено оно было. Это подтверждается все тем же исповедальным письмом Булгакова к Вересаеву:
«Я представил себе потоки солнца над Парижем! Я написал письмо. Я цитировал Гоголя, я старался все передать, чем пронизан… Но поток потух. Ответа не было». [12]
Ответа не было…
Все было глухо, однообразно и безнадежно.
И вдруг… Вдруг что-то произошло. Собственно говоря, произошло одно из тех чудес, без которых не бывает литературной судьбы: в начале 1932 года, почти через три года после запрещения, внезапно на сцене МХАТа возобновились «Дни Турбиных». Было известно одно: по распоряжению Сталина.
Булгаков писал П.С.Попову: «15-го января днем мне позвонили из Театра и сообщили, что ”Дни Турбиных” срочно возобновляются. Мне неприятно признаться: сообщение меня раздавило. Мне стало физически нехорошо».
И далее – П.С.Попову: «Ну, а все-таки, Павел Сергеевич, что же это значит? Я-то знаю?
Я знаю: в половине января 1932 года, в силу причин, которые мне неизвестны и в расмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТ замечательное распоряжение – пьесу ”Дни Турбиных” возобновить.
Для автора этой пьесы это значит, что ему – автору возвращена часть его жизни. Вот и все». [13]
Теперь, пройдя вспять по документам, которые Булгакову не были известны, можно восстановить, по крайней мере в общих чертах, ход событий и то, какую роль в этих удивительных событиях сыграл писатель Максим Горький.
По интонациям Елены Сергеевны я хорошо помню: отношение Булгакова к Горькому было напряженным. Горький не отвечал на его письма, причем это произошло не менее двух раз – в 1933 году и в 1934-м.
9 сентября 1933 года в дневнике Е.С. запись: «В антракте (на чтении Горьким пьесы «Достигаев и другие». – Л.Я.) у М.А. встреча с Горьким и Крючковым. Крючков сказал, что письмо М.А. получено (от 5 августа, что ли?), что Алексей Максимович занят был, как только освободится…
– А я думал, что Алексей Максимович не хочет принять меня.
– Нет, нет!»
П.П.Крючков – секретарь Горького. А 5 августа Булгаков Горькому писал: «Мне хотелось бы повидать Вас. Может быть, Вы были бы добры сообщить, когда это можно сделать? Я звонил Вам на городскую квартиру, но все неудачно – никого нет».
Судя же по более поздней (1938 года) мемуарной записи в дневнике Е.С., Булгаков в ту пору у Горького бывал – или хотя бы однажды побывал: «Я помню, – пишет Е.С., – как М.А. раз приехал из горьковского дома (кажется, это было в 1933-м году, Горький жил тогда, если не ошибаюсь, в Горках) и на мои вопросы: ну как там? что там? – отвечал: там за каждой дверью вот такое ухо! – и показывал ухо с поларшина». [14]
В другой раз Горький не ответил на письмо Булгакова от 1 мая 1934 года – с просьбой помочь выехать в отпуск за границу.
Булгаков был так оскорблен, что отказался послать Горькому соболезнование по поводу смерти его сына. Е.С. записывает: 13 мая. «Письмо М.А. – Горькому было послано второго. Как М.А. и предсказывал, ответа нет. 16 мая. Были 14-го у Пати Попова. Он уговаривал – безуспешно – М.А., чтобы он послал Горькому соболезнование». И замечает, явно повторяя мысль Булгакова: «Нельзя же, правда, – ведь на то письмо ответа не было».
Нужно помнить, Булгаков был не только мощный художник, Булгаков был гонимый художник; и то и другое очень хорошо сознавал; у него было обостренное до болезненности чувство собственного достоинства.
И все же всё было не совсем так, как виделось Михаилу Булгакову. Горький и раньше не отвечал на его письма. Вернее, отвечал очень своеобразно – делом.
Вы помните о заступничестве Горького за «Бег». Через два года после этого заступничества, 30 августа 1931 года, Ольга Бокшанская пишет Немировичу-Данченко: «Горький… спрашивал о Мольере и, узнав о его судьбе, просил прислать ему экземпляр». Речь о пьесе «Кабала святош».
Месяц спустя, 30 сентября, Булгаков посылает Горькому экземпляр «Мольера»:
«Многоуважаемый Алексей Максимович!
При этом письме посылаю Вам экземпляр моей пьесы ”Мольер” с теми поправками, которые мною сделаны по предложению Главного Репертуарного Комитета.
В частности, предложено заменить название ”Кабала святош” другим.
Уважающий Вас М.Булгаков». [15]
Письменного ответа Горького Булгакову нет. Но 3 октября пьеса разрешена Главреперткомом. Совпадение? Нет, не совпадение, и Булгаков это знает. 25 декабря того же года он снова пишет Горькому:
«Мой Мольер разрешен к постановке. Зная, какое значение для разрешения пьесы имел Ваш хороший отзыв о ней, я от души хочу поблагодарить Вас. Я получил разрешение отправить пьесу в Берлин и отправил ее в Фишерферлаг, с которым я обычно заключаю договоры по охране и представлению моих пьес за границей». [16]
И на это письмо ответа Горького нет – ответом становится письмо-отзыв Горького в издательство:
«О пьесе М.Булгакова ”Мольер” я могу сказать, что – на мой взгляд – это очень хорошая, искусстно сделанная вещь, в которой каждая роль дает исполнителю солидный материал. Автору удалось многое, что еще раз подтверждает общее мнение о его талантливости и его способности драматурга. Он отлично написал портрет Мольера на склоне его дней. Мольера, уставшего и от неурядиц его личной жизни, и от тяжести славы. Так же хорошо, смело и – я бы сказал – красиво дан Король-Солнце, да и вообще все роли хороши. Я совершенно уверен, что в Художественном театре Москвы пьеса пройдет с успехом, и очень рад, что пьеса эта ставится. Отличная пьеса. Всего доброго. А.Пешков». [17]
Но еще до этого отклика на пьесу «Кабала святош» происходит более важное событие: Горький ходатайствует за Булгакова перед Сталиным.
12 ноября 1931 года, из Сорренто, куда Горький приехал двумя неделями раньше, он пишет Сталину:
«...Мне прислали фельетон Ходасевича о пьесе Булгакова. [18] Ходасевича я хорошо знаю: это – типичный декадент, человек физически и духовно дряхлый, но преисполненный мизантропией и злобой на всех людей... Но всюду, где можно сказать неприятное людям, он умеет делать это умно. И – на мой взгляд – он прав, когда говорит, что именно советская критика сочинила из ”Братьев Турбиных” антисоветскую пьесу».
«Булгаков, – пишет далее Горький, – мне ”не брат и не сват”, защищать его я не имею ни малейшей охоты. Но – он талантливый литератор, а таких у нас – не очень много. Нет смысла делать из них ”мучеников за идею”. Врага надобно или уничтожить, или перевоспитать. В данном случае я за то, чтоб перевоспитать…»
Пьеса «Кабала святош» Булгаковым уже написана, более того, она прочитана Горьким. «Дерзкий актер талантлив... – говорит Людовик о Мольере. – Я попробую исправить его…»
«…Это – легко, – пишет далее Горький. – Жалобы Булгакова сводятся к простому мотиву: жить нечем. Он зарабатывает, кажется, 200 р. в м<еся>ц. Он очень просил меня устроить ему свидание с Вами. Мне кажется, это было бы полезно не только для него лично, а вообще для литераторов-”союзников”». [19]
Горькому кажется, что это – легко? Или Горький притворяется, что – легко? Главное ведь – заступиться за писателя.
Вот после этого горьковского письма Сталин и заглядывает во МХАТ. «Дни Турбиных» возобновляются. Просьба Горького о свидании с Булгаковым оставлена без внимания.
А заступничество Горького за Булгакова здесь заканчивается. Никогда и ничего Горький для Булгакова больше не сделает. Потрясающую по мастерству и стилю повесть о Мольере, которую Булгаков напишет в 1932–1933 годах для серии «Жизнь замечательных людей», Горький не поймет, не одобрит и даже будет способствовать ее запрещению. [20]
Вмешательство Горького в судьбу «Дней Турбиных» осталось Булгакову неизвестным.
[1]«Власть и худож. интеллигенция», с. 127.
[2] «Дневник Елены Булгаковой», с. 300.
[3] «Служба безопасности…», 1994, № 3–4, с. 32-33.
[4]«Власть и худож. интеллигенция», с. 127.
[5] См.: «Творчество Михаила Булгакова. Исследования. Материалы. Библиография», кн. 3, СПб, 1995, с. 170 и 171. Публикация Е.И.Колесниковой.
[6] Там же, с. 170.
[7]«Творчество Михаила Булгакова. Исследования. Материалы. Библиография», кн. 1, Ленинград, 1991, с. 270. Публикация Д.А.Благова.
[8]М.О.Чудакова. «Жизнеописание Михаила Булгакова», с. 336.
[9]Письмо Ф.Кона и ответ М.Булгакова см. в книге: «Творчество Михаила Булгакова…», кн. 2, СПб, 1994, с. 113–114. Публикация В.А.Шошина.
Отметим небольшое недоразумение с письмом Ф.Кона. В архиве (РО ИРЛИ, фонд 369, № 409) это письмо ошибочно датировано 15 марта. Автор письма небрежно начертал месяц: VII; левый штрих цифры V архивариус принял за I, а правый – за случайный след пера. Подлинная же дата – июль (а не март) – подтверждается не только внимательным прочтением оригинала, но и датой булгаковского ответа: 28 августа. Невозможно представить себе, чтобы такой обязательный человек как Михаил Булгаков отвечал на письмо видного партийного деятеля через полгода! Причем и 15 июля Булгаков письмо Ф.Кона и пакет с пьесой не получал, поскольку, во-первых, 14 июля уехал с трамовцами в Крым, а во-вторых, пакет Ф.Кон адресовал во МХАТ и получившая его Ольга Бокшанская перешлет этот пакет Булгакову на московский адрес только 1 августа, зная, что писатель в Крыму и скоро вернется. (См. письмо О.С.Бокшанской М.А.Булгакову. – «Творчество Михаила Булгакова...», кн. 3, 1995, с. 241-242.) Вернулся Булгаков около 6 августа (в этот день им написано письмо к Станиславскому, уже в Москве). А если вспомнить, что в Москве его ждало множество дел, а пьесу, прежде чем судить о ней, нужно было внимательно прочесть, то все становится на место.
Ошибочная дата повторена и М.О.Чудаковой (см.: «Жизнеописание…», с. 337), и В.А.Шошиным (указ. публикация), в результате были сочинены новые занимательные допущения и трактовки (у М.О.Чудаковой и В.А.Шошина – разные), но мы на них останавливаться не будем.
[10]Л.Е.Белозерская-Булгакова. О, мед воспоминаний. С. 100–101.
[11]М.А.Булгаков. Дневник. Письма. С. 243–246.
[12]Там же, с. 251–252.
[13]Там же, с. 260 и 262.
[14]«Дневник Елены Булгаковой», с. 189.
[15]М.А.Булгаков. Дневник. Письма. С. 255.
[16]«Неизданный Булгаков. Тексты и материалы». Под ред. Эллендеа Проффер. «Ардис», 1977. Э.Проффер ссылается на Архив А.М.Горького.
[17]По копии в дневнике Е.С.Булгаковой. См.: «Дневник Елены Булгаковой», с. 69–70. Любопытно, что Горький Булгакову этот отзыв не присылал; фотокопию отзыва драматург получил из берлинского издательства «Fischer-Verlag».
[18]Речь идет о статье Вл.Ходасевича «Смысл и судьба ”Белой гвардии”» – рецензии на спектакль «Белая гвардия» в театре Пражской группы. – «Возрождение», 29 октября 1931 г. Воспроизведена в «Литературном обозрении», М., 1991, № 5, с. 43–44.
[19]«Жму вашу руку, дорогой товарищ». Переписка Максима Горького и Иосифа Сталина. Публикация Т.Дубинской-Джалиловой и А.Чернева. – «Новый мир», 1997, № 9. Комментаторы отмечают, что подчеркивания в письме принадлежат Сталину.
[20]См. письмо А.М. Горького редактору ЖЗЛ А.Н.Тихонову 28 апреля 1933 г.: «…С Вашей – вполне обоснованно отрицательной – оценкой работы М.А.Булгакова я совершенно согласен… В данном виде это – несерьезная работа, и – Вы правильно указываете – она будет резко осуждена». (Г.С.Файман. Кабала святош. Мольериана Михаила Булгакова. В кн.: «Творчество Михаила Булгакова...», кн. 2, 1994, с. 175.)