Лидия Яновская
Комедиант господина и господин комедианта
Пьеса гражданина Жюля Верна
Разумеется, едва «Бег» был представлен в Главрепертком, он был немедленно запрещен. Но запрещение было несколько, как бы это сказать, уклончивое: «…Главрепертком считает пьесу «Бег» М.А.Булгакова в данном виде (подч. мною. – Л.Я.) неприемлемой и высказывается против включения в ее в репертуарный план МХАТ I».
И завлит театра Павел Марков и режиссер Илья Судаков, уже прославившийся постановкой «Дней Турбиных», хватаются за эту формулировку в надежде, что драматург – только бы его уговорить! – все сделает.
«Постановка ”Бега” возможна лишь при условии некоторых переделок Просим разрешения вступить переговоры реперткомом относительно переработки», – телеграфирует П.Марков Булгакову, который в это время находится в Батуме. И потом пишет в конце лета:
«Дорогой Миша! Я думал по возвращении в Москву застать тебя здесь, но ты, к сожалению, уехал накануне моего приезда. Судаков рассказывал мне летом о твоем свидании с Реперткомом, которое укрепило мои надежды на постановку «Бега» в текущем сезоне. Любовь Евгеньевна говорит о твоем колебании и сомнении относительно необходимости несколько переработать пьесу. Думаю, что если Вы действительно нашли какие-то точки соприкосновения с Раскольниковым, то за эту работу приняться необходимо и как можно скорее. Напиши, пожалуйста, твои соображения о возможности этой работы, о сроке ее выполнения». (Подч. мною. – Л.Я.)
Но Любовь Евгеньевна была права: Булгаков не спешит с переделками. Тем более, что взволнованные театры один за другим просят «Бег», предлагая договора. 10 июня Булгаков подписывает договор с Бакинским рабочим театром (условие: «постановка после МХАТа»). 9 июля – письмо из Киевского русского театра. «Я знаю, – пишет художественный руководитель театра В.Вильнер, – о злоключениях пьесы в московском Реперткоме», – и обещает попытаться «провести пьесу» через репертком Украины.
Письмо Павла Маркова с просьбой «как можно скорее» заняться переделкой «Бега» датировано 25 августа. Но уже 21 августа Булгаковым подписан договор с Одесским русским театром, а 24 августа – с Киевским… Начинают приходить письма из-за границы. Издательство «Девриен» (письмо от 11 августа того же 1928 года) просит поручить ему и только ему распространение «Бега» в западной Европе…
А впереди мольбы ГАБТ – Ленинградского Большого академического. «Телеграфируйте жене разрешение выдать ”Бег”… – настигает Булгакова где-то в поезде, в октябре все того же 1928-го, телеграмма помощника директора театра Бережного. – Приехал подписать договор».
«Выдать Бережному Бег, – решительно телеграфирует Булгаков Любаше из поезда же, – условии вручения тебе против рукописи пятисот рублей не возвратный за право исключительной постановки Ленинграде и письменного обязательства премьеры после премьеры Художественного». Пусть читателя не смущает это требование «не возвратного» аванса: театры были мастера выколачивать из бесконечно запрещаемого драматурга возврат своих «авансов»; Булгаков это уже знал; право же «исключительной постановки в Ленинграде» связано с тем, что «Бега» добивается и другой ленинградский театр, Александринский.[1]
(Ни один из этих театров «Бег» не поставит, и зарубежные агентства авторские права драматурга не охранят. Так ведь об этом пока ничего не известно.)
И вот тут, то ли растерявшись от идущих одно за другим постановлений Политбюро ЦК в защиту странного драматурга, то ли под давлением каких-то других, неведомых обстоятельств,[2] Главрепертком неожиданно разрешает – московскому Камерному театру – комедию Булгакова «Багровый остров»!
Обескураженное письмо Булгакова Евгению Замятину 27 сентября 1928 года:
«Что касается этого разрешения, то не знаю, что сказать. Написан ”Бег”. Представлен.
А разрешен ”Б<агровый> остров”.
Мистика.
Кто? Что? Почему? Зачем?
Густейший туман окутывает мозги».
История этой комедии такова. Задолго до описываемых событий, а именно 30 января 1926 года, в ту зиму, когда во МХАТе шли вдохновенные репетиции «Белой гвардии» и головы кружило ожидание успеха, Михаил Булгаков подписывает договор с Камерным театром – на пьесу «Багровый остров».
Чтo представит в конце концов Михаил Булгаков, весьма интересный прозаик, но едва начинающий драматург, театру неизвестно, и в договоре на всякий случай отмечено, что если «Багровый остров» у него не получится («не сможет по каким-либо причинам быть принятым к постановке Дирекцией»), то автор, в счет того же аванса, напишет другую пьесу – «на сюжет повести ”Роковые яйца”».
Толчком для замысла стал фельетон Булгакова «Багровый остров» (подзаголовок: «Роман тов. Жюля Верна с французского на эзоповский перевел Михаил А.Булгаков»), опубликованный в литературном приложении к «Накануне» весною 1924 года.
Несколько слов о фельетоне. Многократно опубликованный (теперь говорят: републикованный) в 1980-е годы, он усердно комментировался булгаковедами как литературная пародия (пародия на Жюля Верна, пародия на подражателей Жюлю Верну и т.д.).[3] На самом деле это очень смешной политический фельетон, что хорошо видно, когда листаешь подшивку «Накануне», и острие его направлено против Керенского (в фельетоне – Кири-Куки, «истасканная фигурка с головой, стриженной ежиком»), как раз в ту пору призывавшего белую эмиграцию к походу на Россию.
Пародия? Скорее безудержная игра в пародию, игра в стилизацию, с щелчками иронии в каждой фразе, и неожиданными сшибками трафаретов, и внезапным прочтением «в лоб» затертых и привычных выражений и т.д. и т.п. Тут и океан, «издавна за свои бури и волнения названный Тихим», и необитаемый остров, населенный красными эфиопами, белыми арапами и арапами махровыми (махровый – любимый обличительный эпитет советской пропаганды: «махровый контрреволюционер», «махровый антисемит» и т.д.).
И юмор, как всегда у Булгакова, не только блистателен, но и многозначен. Чего стoит сочетание «белые арапы»! С одной стороны слово арап в русском языке как раз обозначает человека с черной кожей – в противоположность белому; а с другой стороны, слово арап еще означает плут, мошенник; вот белых – в лексике 1920-х годов – и нужно представить не очень хорошими людьми: арапами…
Почти все персонажи в этом «романе товарища Жюля Верна» носят имена из Жюля Верна: лорд Гленарван, капитан Гаттерас, Мишель Ардан, Паганель, Филеас Фогг… [4] Разве что Рики-Тики-Тави, военачальник белых арапов, назван по имени персонажа из другой детской книжки – повести Киплинга о маленьком и храбром зверьке мангусте. Причем собственно к героям Жюля Верна и Киплинга персонажи фельетона никакого отношения не имеют, а олицетворяют, в соответствии с популярными понятиями тех лет, так сказать, акул империализма. Лорд Гленарван – акула английского империализа, а Мишель Ардан, соответственно, акула французского империализма. И колониализма тоже.
События же происходят такие. Известная поговорка «жить, как на вулкане», в фельетоне воплотилась в вулкан Муанганам (название тоже из незабвенного Жюля Верна), на склоне которого живет Сизи-Бузи, повелитель острова. И вот из триста лет молчавшего вулкана (сравните – триста лет дома Романовых) внезапно вырывается огненная лава, в одну ночь сметая Сизи-Бузи вместе с его вигвамом и оставляя остров без повелителя. Тут белые (арапы) принимаются жечь вигвамы взбунтовавшихся красных (эфиопов), в свою очередь красные (эфиопы) жгут вигвамы белых (арапов), белые (арапы) бегут на своих пирoгах к европейскому берегу, где лорд Гленарван, равно как и Мишель Ардан, вместо того чтобы принять беглецов как дорогих гостей, держат их в карантине (Булгаков конкретен: моют в карболке) и морят голодом… В общем, история известная.
В конце концов на седьмой год после начала бедствий (напомню, фельетон пишется и публикуется в 1924 году, на седьмой год от начала революции) белые арапы возвращаются на свой остров, но, против ожидания лорда Гленарвана и Мишеля Ардана, не сражаются, а замиряются с красными туземцами, на Багровом острове воцаряются мир и благоденствие, а лорду Гленарвану, а равно и Мишелю Ардану отправляется телеграмма-молния: «На соединенном празднике посылаем вас к (неразборчиво) мат. (неразборчиво). С почтением, эфиопы и арапы».
Как видите, вполне лояльная к советской власти позиция, в общем совпадающая со «сменовеховской», которую можно сформулировать так: Россия у нас одна и нужно быть вместе с нею, а уж какая она будет, советская или еще какая, – это уж как получится…
Александра Таирова, художественного руководителя Камерного театра, полагаю, привлекла отнюдь не политическая составляющая фельетона (такие вещи слишком быстро устаревают), а фонтанирующий юмор Булгакова, склонность писателя к буффонаде и, главное, к неожиданным поворотам в каждой фразе и в действии в целом, короче, то, что так отвечало характеру Камерного театра. Булгаков, в свою очередь, замыслил комедию, центром которой становилась пародия на собственное идеологическое сочинение. С присутствием на сцене автора, который это сочинение вдохновенно написал. С театром, который это сочинение вдохновенно ставит. С цензором – обязательным в советской России – который это сочинение столь же вдохновенно то запрещает, то разрешает.
Это была полнометражная комедия: «В четырех действиях с прологом и эпилогом». С подзаголовком: «Генеральная репетиция пьесы гражданина Жюля Верна в театре Геннадия Панфиловича, с музыкой, извержением вулкана и английскими матросами». Причем «генеральная репетиция» разворачивалась действительно как генеральная и одновременно – самая первая: с тетрадками ролей в руках и под громкую «подачу» суфлера.
Несколько позже, обдумывая «Кабалу святош», Булгаков запишет для себя: «Пьеса из музыки и света». Но уже «Багровый остров» складывается как комедия, насквозь пронизанная пародийной игрою музыки и света…
В архивной папке (ИРЛИ, фонд 369), рядом с договором на пьесу «Багровый остров», целая пачка записок из театра – 1 апреля, 16 апреля, 26 мая, 28 мая, 26 августа, 17 сентября, 2 декабря 1926 года, 23 января 1927-го – секретарь театра просит драматурга зайти или позвонить А.Я.Таирову.
Еще две записки – 27 февраля и 3 марта – с просьбой прислать пьесу. 4 марта 1927 года – расписка в получении пьесы.
Записки свидетельствуют о том, что Таирова чрезвычайно интересует ход работы драматурга? Да, конечно. Но еще и о том, что драматург бесконечно задерживает свою работу.
Театр как лицо юридическое был лицо подотчетное, и «инстанции» (УГАТ – Управление государственными академическими театрами, в число коих входил тогда Камерный, и Главрепертком через УГАТ) бесконечно требуют представить, наконец, пьесу. И Таиров терпеливо отвечает: «Новые пьесы находятся в обработке у авторов и будут высланы по получении от авторов…»; «”Багровый остров” – в работе…»[5]
Елена Сергеевна рассказывала мне – со слов Булгакова, разумеется, поскольку видеть это никак не могла, – что Булгаков был так увлечен сочинительством комедии, что не мог остановиться. Шел его первый театральный сезон – со всеми чудесами и парадоксами театральной жизни, действие комедии ветвилось, рождались все новые смешные ситуации и диалоги, и в бесшабашно дерзкий сюжет вплетались личные мотивы и нюансы…
«Театр, матушка, это храм… Я не допущу у себя ”Зойкиной квартиры”!» – неожиданно восклицал Геннадий Панфилович.
И дальше: «Савва Лукич!.. Да ко мне являлся автор намедни! ”Дни Турбиных”, изволите ли видеть, предлагал! Как вам это нравится? Да я когда просмотрел эту вещь, у меня сердце забилось… от негодования. Как, говорю, кому вы это принесли?..
Сизи… (Тихо.) А сам ему тысячу рублей предлагал».
И дальше: «Савва. В других городах-то я все-таки вашу пьеску запрещу… Нельзя все-таки… Пьеска – и вдруг всюду разрешена!
Лорд (он же Геннадий Панфилович. – Л.Я.). Натурально! Натурально, Савва Лукич!.. Им нельзя давать таких пьесок. Да разве можно? Они не доросли до них, Савва Лукич! (Тихо Кири.) Ну, нет, этого мы им, провинциалам, и понюхать не дадим…»
Эти чисто автобиографические пассажи Булгакова звучат восхитительно, но на сцене и тогда им, конечно, было не место. Не только по идейным или цензурным соображениям – по соображениям формы. В «Жизни господина де Мольера» Булгаков скажет: «…Писатель ни в коем случае не должен вступать в какие-либо печатные споры по поводу своих произведений» (имея в виду не только печать, но и сцену, с которой Мольер пытался схлестнуться со своими противниками).
По словам Е.С., все эти затяжки кончились тем, что Таиров пришел и отобрал рукопись. Потом сам сделал сокращения в грозившей стать бесконечной комедии, и в этом сокращенном виде, по словам Е.С., она и была поставлена.
Когда много лет спустя я рассказала эту историю Любови Евгеньевне, она отнеслась к ней не то чтобы с недоверием (у нас к этому времени установились очень доверительные отношения), а, пожалуй, с недоумением. Возразила так: она не раз бывала на спектаклях «Багрового острова» с Булгаковым, хорошо помнит, что спектакль он смотрел с удовольствием и о каком бы то ни было своеволии Таирова речи ни разу не заходило.
Может быть, Е.С. доверчиво пересказала мне один из фантасмагорических рассказов, на которые был так щедр Булгаков и в которых, при всей их фантасмагоричности, тем не менее отражались и подробности и сущности бытия…
Рукопись комедии не сохранилась. «Багровый остров» существует в двух прижизненных машинных списках, фактически в двух редакциях – по-видимому, аутентичных, по-видимому, авторских (насколько может считаться авторским машинописный текст при отсутствии рукописи). Оба списка находятся в фондах ЦГАЛИ (РГАЛИ тож), где их в 1960-е годы можно было не только посмотреть, но и сравнить.
Текст более ранний, обширный и сыроватый, с этими эскападами по поводу «Зойкиной квартиры» и «Дней Турбиных», полный сокращений и помет о предполагаемых сокращениях, вычерков, иногда трудно читаемых, авторских исправлений и режиссерских (А.Я.Таирова) помет, – сохранился в бумагах Главреперткома.[6] Как он туда попал – неясно. Ни запрещения, которое произошло весною 1927 года, сразу же по представлении пьесы в Главрепертком, ни разрешения, возникшего полтора года спустя, здесь нет…
Следы запрещения пьесы, впрочем, сохранились в других документах. Главискусство, по-видимому, весьма регулярно выпускало «Списки запрещенных и разрешенных пьес». В двух таких «сводных списках» – за время с 1 июля по 15 августа и с 15 августа по 1 сентября 1927 года – я нашла упоминание запрещенного «Багрового острова».[7] (Любопытно, рядом – в списке пьес, запрещенных с 1 сентября 1926 года по 1 января 1927-го, – значатся «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира», которые тем не менее в том сезоне шли.)
Другой текст комедии, краткий и энергичный, судя по всему и шедший на сцене, находится в фонде Камерного театра[8] и представляет собою набело перепечатанный предыдущий текст – с учетом всех поправок и купюр и очень небольшими новыми изменениями.
Эта машинопись имеет горестную особенность: она горела. Она сильно обгорела снизу, так что пострадали примерно две-три строки на каждой странице, и обгоревшие эти страницы волнуют, напоминая тетради мастера, выхваченные Маргаритой из огня. Но здесь не более чем совпадение. Это следы пожара: театр горел во время Великой войны, когда Булгакова уже не было на свете.
На титульном листе здесь официальный штамп: «Разрешается Главным комитетом по контролю за репертуаром к исполнению для Камерного театра – с купюрами на стр. 3, 11, 20, 28, 64, 69, 71». Не помню, есть ли на штампе дата. И что именно ушло в купюры, тоже не помню. (От толстой тетради в клеенчатой обложке, в которую сорок лет назад я старательно переписала всю вторую редакцию комедии, внимательно пометив цензурные купюры и совпадения-отличия с первоначальным текстом, не говоря уже о разных соображениях, тогда свежих и непосредственных, остался единственный листочек в клеточку с этим разрешением Главреперткома и вопросом: я ли тогда по неопытности пропустила дату или ее там нет? Печальная дань эмиграции – дыры в рабочем архиве.)
Дата же – вопрос существенный. Ибо если это и есть разрешение, состоявшееся в последних числах сентября 1928 года, придется признать, что пьеса драматургом переработана давно – по крайней мере до наступления сентября. Если же это разрешение более позднее (их же по нескольку раз давали, эти разрешения-запрещения) – значит, комедия была «доведена» позже, уже по ходу репетиций, в октябре–ноябре 1928 года.
Как бы то ни было, в конце сентября «Багровый остров» получает «добро». Автор и театр торжествуют победу. Срочно и заново оформляется договор (постановка не позднее 1 января 1929 года), и цензора Савву Лукича радостно гримируют под В.И.Блюма.
Л.Е.Белозерская-Булгакова рассказывает: «Савву Лукича загримировали под Блюма… Помню, через партер к сцене проходил театральный капельдинер и сообщал почтительно и торжественно:
– Савва Лукич в вестибюле снимает галоши!
Он был горд, что выступает в театре».[9]
Затягивать репетиции до обусловленного договором 1 января не стали. Премьера состоялась 11 декабря.
Это была по-булгаковски очень современная комедия – с сатирическим острием, направленным против цензуры (в данном случае – театральной). И вместе с тем по-булгаковски же смешная и очень веселая пародийная комедия о театре; комедия, переполненная штампами – идеологическими, театральными, сюжетно-приключенческими, причем не столько сатирической насмешкой над штампами, сколько игрою со штампами. А почему бы и нет? Все мы живем в мире штампов, и это, оказывается, может быть смешно.
Отмечу, что в булгаковедении – в частности, в обстоятельнейшем комментарии А.А.Нинова к «Багровому острову» – можно встретить весьма настойчивые попытки толковать пародийную плоть комедии как сатирическое высмеивание «левого» театра – театра Мейерхольда в первую очередь, а заодно и «левой» драматургии, например, Билль-Белоцерковского.[10] Думаю, это непродуктивное толкование. Стрелы сатирической буффонады «Багрового острова», вероятно, попадали и в спектакли Мейерхольда. Но не в Мейерхольде тут было дело, и театр Геннадия Панфиловича на Мейерхольдов театр не похож.
Видите ли, не любил Булгаков театр Мейерхольда. Причем активно не любил. Это известно из его фельетона «Биомеханическая глава» (1923). Из воспоминаний Л.Е.Булгаковой-Белозерской. Из того, что не дал Булгаков Мейерхольду никакой своей пьесы, несмотря на явные его, Мейерхольда, просьбы.
А театр – не театр Геннадия Панфиловича, а просто Театр, который так беспощадно пародируется в «Багровом острове», – Булгаков обожал. Влюбленно-пародийное изображение Театра в комедии «Багровый остров» – предвестие обольстительно двойственной, любовной и беспощадной сатиры «Театрального романа». Насмешка над театром и гимн театру. («Иссушаемый любовью к Независимому Театру, прикованный теперь к нему, как жук к пробке, я вечерами ходил на спектакли». – «Театральный роман».)
Комедия начинается с Пролога – изображения подготовки спектакля в театре, очень похожем на провинциальный.
Сшиваются куски задников из разных пьес.
«Метелкин. Задник ”Марии Стюарт” лопнул, Геннадий Панфилыч». – «Я, что ли, тебе задники чинить буду? Лезешь с пустяками. Заштопать!» – «Он весь дырявый, Геннадий Панфилыч». – «Возьмешь, стало быть… (Задумчиво.) ”Иоанн Грозный” больше не пойдет… Стало быть, вот что. Возьмешь ты, вырежешь подходящий кусок…»
Потом собирают «Багровый остров», и – ремарка: «Сверху сползает задник – готический храм, в который вшит кусок Грановитой палаты с боярами…» «Володька, черт! – кричит Метелкин. – Ну что спустил? Не готический, а экзотический! Давай океан с голубым воздухом!» Задник уходит вверх, и, «мрачно шумя», спускается океан…
Собирается бутафория из разных пьес.
«Он в чем живет? Царь-то ихний?» – осведомляется директор театра у автора. «В вигваме, Геннадий Панфилыч». – «Вигвам, Метелкин, нужен». – «Нету вигвамов, Геннадий Панфилыч». – «Ну хижину из ”Дяди Тома” поставишь…» «Да-с. Вулкан? Э… А без вулкана обойтись нельзя?» – «Геннадий Панфилыч! Помилуйте. Извержение во втором акте!..» – «Авторы! Авторы! Метелкин! Гор у нас много?» – «Гор хоть завались. Полный сарай». – «Ну так вот что: вели бутафору, чтобы он гору, которая похуже, в вулкан превратил».
Метелкин, уходя, кричит невидимому, но постоянно присутствующему «Володе»: «Володя, крикни бутафору, чтобы в Арарате провертел дыру вверху и в нее огню! А ковчег скиньте!» И вот уже едет по сцене («Вулкан налево, налево двинь!») вулкан, сделанный из горы, и изрыгает дым…
Чтобы потом, когда откроется занавес и начнется Акт первый, на сцене воцарилось «волшебство»: «Горит в солнце, сверкает и переливается тропический остров. На ветках обезьяны, летают попугаи. Вигвам Сизи-Бузи на уступе вулкана, окружен частоколом. На заднем плане океан. Сизи-Бузи сидит на троне в окружении одалисок из гарема. Возле него стоит в белых перьях сверкающий Ликки-Тикки, Тохонга и шеренга арапов с копьями».
И так же естественно, как то, что Арарат превращается в вулкан Муанганам, а хижина дяди Тома в вигвам царя Сизи-Бузи – в действие и в самую ткань пьесы «Багровый остров» вплетаются реплики из ходового репертуара театра.
«Ужас, ужас, ужас!» – выкликает, подобно Тени отца Гамлета, «проходимец при дворе» Кири-Куки.
«Я пригласил вас, товарищи, с тем, чтобы сообщить вам…» – говорит Геннадий. «Пренеприятное известие…» – подсказывает из Гоголя артист, играющий Сизи.
«Иди, душа, во ад и буди вечно пленна! О, если бы со мной погибла вся вселенна!» – неожиданно декламирует из трагедии Сумарокова «Димитрий Самозванец» тот же Сизи, проваливаясь.[11]
Даже из «Севильского цирюльника» выдает в конце концов Дымогацкий, «осатаневший» от разрешения пьесы и полученных в качестве аванса червонцев: «Что, мой сеньор? Вдохновение мне дано, как ваше мнение?.. Что, мой сеньор?!»
Но более всего слышны отголоски «Горя от ума». Эти отголоски становятся фоном постановки «Багрового острова». Напомню: комедия Грибоедова во МХАТе шла во все время подготовки и репетиций «Дней Турбиных». (Так что и в этом, если хотите, можно увидеть момент автобиографический.)
Уже во время Пролога где-то за стеною репетируется бал из «Горя от ума». Слышна «приятная ритмическая музыка и глухие ненатуральные голоса»; вызванные Геннадием для срочной генеральной артисты выходят во фраках; и Метелкин жалуется, что «ученики» (они же «школьники», они же «кадристы») «жабaми», которые им выдали для бала, вытирают грим…
В начале третьего акта лорд Гленарван (он же Геннадий Панфилыч) то ли по тексту, то ли по вдохновению призносит; «Нет, что ни говорите, а когда, постранствовав, воротишься опять, то дым отечества нам сладок и приятен». (В «Горе от ума» Чацкий: «Когда ж постранствуем, воротимся домой, / И дым отечества нам сладок и приятен!») Впрочем, эта цитата при сокращении пьесы отбрасывается. Действительно, зачем Геннадию цитировать Чацкого? Это ведь не его амплуа…
Но едва появляется Савва Лукич – едва за кулисами появляется Савва Лукич («Савва Лукич в вестибюле снимает галоши!») – плавное течение генеральной репетиции «Багрового острова» ломается. Тут языка «гражданина Жюля Верна» для выражения эмоций явно недостаточно. Тут уж без великой русской классики не обойтись.
«Лорд! Лорд! Лорд!» – вбегает растерянный слуга Паспарту, он же Метелкин. – «Какая еще пакость случилась в моем замке?!» – поворачивается к нему весь в роли и в клетчатых штанах Гленарвана Геннадий. – «Савва Лукич приехали!!.»
И, выпадая из Дымогацкого – Жюля Верна в Грибоедова и сбиваясь на роль Фамусова, Геннадий кричит: «…Ну что же, принять, позвать, просить, сказать, что очень рад…» (В «Горе от ума»: «Ослы! сто раз вам повторять? / Принять его, позвать, просить, сказать, что дома, / Что очень рад. Пошел же, торопись.»)
И продолжает: «Наконец-то, уж мы вас ждали, ждали, ждали. Здравствуйте, драгоценнейший Савва Лукич!» (В «Горе от ума» Фамусов так встречает Скалозуба: «Сергей Сергеич, запоздали; / А мы вас ждали, ждали, ждали».)
Фамусовские интонации Геннадия Панфиловича заразительны; драматург Дымогацкий, он же «Васька Дымогацкий, который пишет в разных журнальчиках под псевдонимом Жюль Верн», невольно подхватывает – конечно же, партию Чацкого: «И вот является зловещий старик…» («Виноват, это вы про кого?» – подозрительно настораживается Савва Лукич.) «…и одним махом, росчерком пера убивает меня…»
«Старух зловещих, стариков», – обличал Чацкий в своем последнем монологе; Дымогацкий здесь всего лишь передвинул запятую. Но дальше, потрясенный запрещением «Багрового острова» и крушением всех своих планов, и вовсе переходит на знаменитый монолог Чацкого «А судьи кто?»
«А судьи кто? За древностию лет к свободной жизни их вражда непримирима. Сужденья черпают из забытых газет времен колчаковских и покоренья Крыма…» – звучат совершенно грибоедовские строки, за исключением единственного слова: у Грибоедова – времен очаковских…
После этого самого монолога Чацкого у Грибоедова Фамусов хватается за голову: «Уж втянет он меня в беду». И, обращаясь к Скалозубу: «Сергей Сергеич, я пойду / И буду ждать вас в кабинете».
Те же реплики после того же монолога по инерции произносит Геннадий Панфилович: «Уж втянет он меня в беду! Сергей Сергеич, я пойду!..» И только тут, опомнившись, бедный директор хватается за голову: «Братцы, берите его!»
В попытке спасти ситуацию от зарапортовавшегося Дымогацкого, Геннадий пробует – как в «Горе от ума» – объявить правдолюбца сумашедшим. «В горах изранен в лоб, сошел с ума от раны», – говорит у Грибоедова Загорецкий. Геннадий фактически пересказывает эту фразу: «На польском фронте контужен в голову…» (Не сомневайтесь, Савва Лукич, свой он, с белополяками воевал!) «…громаднейший талантище… форменный идиот… ум… идеология… он уже сидел на Канатчиковой даче раз». (Канатчикова дача была известной в Москве лечебницей для душевнобольных.)
Чад-ский… Дымо-гацкий… Даже само сопоставление фамилий извлечено Булгаковым из «Горя от ума»; там эти два слова – чад и дым – стоят рядом: «Чацкий. Ну вот и день прошел, и с ним / Все призраки, весь чад и дым / Надежд, которые мне душу наполняли».
Ах, бесконечные пласты булгаковского пересмешничества… Штампы из приключенческой литературы и Жюля Верна… Штампы из репертуара популярнейшего революционного театра… Бессмертная комедия Грибоедова (во времена Булгакова она не сходила со сцены) – и новые штампы…
Грохочет буффонада на самом Багровом острове… Накручиваются события вокруг сюжета с пьесой о Багровом острове… Накручиваются события вокруг театра Геннадия Панфиловича и Саввы Лукича… Радость театрального действа, в котором участвуют все – и актеры, и вдохновенный автор, – захватывает даже Савву Лукича, и он с увлечением играет в свое «разрешеньице – запрещеньице», не отказывая себе в детском удовольствии прокатиться на бутафорском корабле.
Даже трагические монологи загнанного Дымогацкого театральны. «Чердак?! Так, стало быть, опять чердак? Сухая каша на примусе?.. Рваная простыня?.. …Прачка ломится каждый день: когда заплатите деньги за стирку кальсон?! Ночью звезды глядят в окно, а окно треснувшее, и не на что вставить новое… Полгода, полгода я горел и холодел, встречал рассветы на Плющихе с пером в руках, с пустым желудком. А метели воют, гудят железные листы… а у меня нет калош!..»
И когда пьеса разрешена: «…Шестнадцать квадратных аршин и лунный свет вместо одеяла. О вы, мои слепые стекла, скупой и жиденький рассвет… Червонцы! Кто написал ”Багровый остров”? Я – Дымогацкий, Жюль Верн. Долой, долой пожары на Мещанской… бродячих бешеных собак… Да здравствует солнце… океан… Багровый остров!..»
«А вот таких монологов, небось, в пьесе не пишет!» – замечает «Сизи»…
Под конец по требованию Саввы Лукича пьеса завершается международной революцией: «Лорд. Метелкин! Если ты устроишь международную революцию через пять минут, понял… Я тебя озолочу…» – «Международную, Геннадий Панфилыч?» – «Международную!» – «Будет, Геннадий Панфилыч!» Английские матросы братаются с красными туземцами. Савва Лукич сидит высоко на троне, над толпой. И когда он произносит последнее слово в комедии: «Аминь!!» – слово отнюдь не из советского и даже не из светского лексикона – вдруг понимаешь, что он не только чувствует себя высшим существом, что он на самом деле высшее существо, властитель этого удивительного мира, что в самом имени его – Савва – есть что-то от имени Саваоф…
Пьеса грохочет юмором…
Да что же это такое – «Багровый остров», сочиненный гражданином Жюлем Верном?
Смешная до безумия идеологическая халтура? Или гениальное сочинение по гротескно-заостренным канонам идеологической драмы?
Автор пьесы вдохновенен. Автор пьесы жаждет заслуженной славы. И – ну, что уж таить – денег жаждет измученный нищетой автор, возмущая этой низменной мечтой критику 1920-х годов.
А что за театр перед нами на сцене? Провинциальный? Или московский?
А.Я.Таиров, несколько раз выступавший в печати перед премьерой, подчеркивал, что это провинциальный театр. А.А.Нинов комментирует: «Место действия – ”театр в провинциальном городе” – было всего лишь осторожным лукавством: на самом деле реальные адресаты пародии ”Багрового острова” обитали по преимуществу в столице и располагались совсем неподалеку от Камерного театра».[12]
Б.В.Соколов того же мнения: «Стремясь обезопасить спектакль от неизбежной критики политического свойства, Таиров накануне премьеры <…> следующим образом разъяснял замысел постановки: ”Это – театр в городе Н…”» Но, как утверждает далее Б.В.Соколов, «компетентные зрители» не верили заявлениям А.Я.Таирова, «что действие происходит в будто бы провинциальном театре».[13]
Вероятно, Таирову действительно так было удобнее представлять пьесу критике. Но штука в том, что в комедии «Багровый остров» на самом деле, и притом в очень значительной степени, изображен провинциальный театр – так сладостно и смешно знакомый драматургу по совсем недавнему для него (пять-шесть лет прошло) Владикавказу. Театр, в котором в 1920 и 1921 годах он ставил свои первые пьесы, и в пьесах этих вдохновения, конечно, было больше, чем мастерства…
А Геннадий Панфилович – «рыжий, бритый, очень опытный»?.. Ну, на кого еще мог быть похож Геннадий, как не на Марка Ивановича Сагайдачного, знаменитейшего провинциального антрепренера, в гражданскую войну застрявшего со своей труппой во Владикавказе и оставшегося там навсегда…
Булгаков сам – с голодухи, как тогда выражались, – написал во Владикавказе революционную пьесу «Сыновья муллы». (И какой был успех! «В тумане тысячного дыхания сверкали кинжалы, газыри и глаза. Чеченцы, кабардинцы, ингуши, после того как в третьем акте геройские наездники ворвались и схватили пристава и стражников, кричали: – Ва! Подлец! Так ему и надо!» – «Записки на манжетах».)
Впрочем, «Сыновья муллы» шли в самодеятельном театре – ингушском, потом осетинском… Но и Марк Иванович Сагайдачный самолично ставил в те славные годы на сцене владикавказского «Первого советского театра» «Самооборону» Булгакова и его же «Парижских коммунаров», сочинение, надо думать, вполне революционное. И не косились ли они оба, директор театра и автор, с опаской на владикавказского Савву Лукича? (Ну не могло же не быть при советской власти во Владикавказе владикавказского Саввы Лукича?) И не отразился ли в таком случае в Василии Артуровиче Дымогацком сам Михаил Афанасьевич?..
А отчаянная нищета и столь же отчаянная изобретательность провинциального театра, особенно в годы гражданской войны… «Мы узнали, – делился впоследствии воспоминаниями Марк Иванович, – что в каком-то подвале были спрятаны чьи-то мешки. Их было довольно большое количество. Взяли. Женщины-актрисы и все работники драмы включились в работу. Из мешков стали сшивать полотна, на которых потом художники приступили к своей работе…»[14]
Стало быть, провинциальный… Но как активно вплетаются в действие московские адреса. Ресторан «Прага»… («Варрава Аполлонович!» – выкликает Геннадий. «Они в отделении милиции, Геннадий Панфилыч… – докладывает Метелкин. – Ужинали вчера в ”Праге” с почитателями таланта».) Дымогацкий встречает свои рассветы на Плющихе… А главное, пьесу ставят, репетируют, исправляют, досочиняют – прямо на сцене. Да это же судьба «Дней Турбиных» во МХАТе! «Дней Турбиных», в которых под давлением московского Саввы Лукича особенно рьяно ломали и переделывали как раз концовку – добиваясь, чтобы спектакль заканчивался «Интернационалом».
«Снять ”Эдипа”… Идет ”Багровый остров”!» – объявляет в конце торжествующий Геннадий. Это ведь тоже ироническая гипербола, связанная с МХАТом, с той реальной афишей предполагаемого репертуара на 1926–1927 год, на которой значились рядом «Прометей» Эсхила и «Семья Турбиных» Булгакова. Этот момент Булгаков обыграет и в «Театральном романе» – там на афише Независимого театра, рядом с названием пьесы Максудова, будут значиться оба – и Софокл, и Эсхил.
Образы двоились, троились, вызывая восхищение и смех. То и дело прорезались шутки простые, непритязательные – шутки площади, шутки цирка. Если уж туземцы добывают на острове жемчуг, то – величиной с кулак. («Мы пришли сказать, что улов жемчуга сегодня был чрезвычайно удачен. Мы вытащили пятнадцать жемчужин, из которых самая маленькая была величиною с мой кулак». «Сизи. Тохонга, принеси из вигвама жемчужину, которой я забиваю гвозди».) Если для леди Гленарван ловят говорящего попугая, то уж таких «чудовищных» размеров и такого разговорчивого, что капитан Гаттерас приказывает: «Завязать ему клюв канатом!» А поскольку лорд платит за жемчуг фунтами стерлингов, то у Кири-Куки в тяжелом чемодане хранится два пуда стерлингов.
Текст сбивался на неожиданные политические выпады, которые так любила русская публика, по-видимому, во все советские времена. «Но, может быть, гражданин автор не желает международной революции?» – осведомляется Савва Лукич. «Кто? Автор? Не желает? Желал бы я видеть человека, который не желает международной революции», – вскидывается Геннадий и, обращаясь в партер: «Может, кто-нибудь не желает?.. Поднимите руку…» И эти выпады против цензуры, против запрещений, ставших бытом театра…
В 1930-е годы такие выпады будут уже невозможны, но в 1920-е они еще звучали, и Булгаков еще мог написать Сталину в марте 1930 года о свободе слова: «Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода». (В 1930-е уже уподоблялись и публично уверяли, что свобода слова писателю не нужна…)
Я рассказываю о «Багровом острове» так подробно, потому что хочу напомнить: Булгаков был не только трагической фигурой в истории русской литературы. Это был еще и очень сильный, открытый и празднично веселый человек, излучавший бездну юмора.
И Елена Сергеевна Шиловская, познакомившаяся с ним в 1929 году, в «год катастрофы» (в тот самый год, когда Свидерский напишет о Булгакове: «Он производит впечатление человека затравленного и обреченного. Я даже не уверен, что он нервно здоров»), совершенно утонет в любви, потрясенная его ничем не стесняемой свободой воображения, и радостным могуществом творчества, но более всего – этой силой духа, проступающей сквозь беззащитную слабость (черта, которая будет отличать потом его героев – мастера, Максудова, Ефросимова).
Но, конечно, смешно было бы думать, что деятели Главреперткома смогут простить драматургу его победоносную сатирическую дерзость, а коллеги-писатели – заразительный юмор…
Смотрел ли Сталин «Багровый остров», осталось неизвестным.
[1]Цитируемые документы по истории «Бега» хранятся в Рукописном отделе ИРЛИ, фонд 369, где я и делала выписки в апреле 1964 г. Более точно сослаться затруднительно, поскольку фонд в дальнейшем был загадочным образом перекомпонован с полным изменением нумерации документов.
[2]А.А.Нинов высказал предположение, что здесь было вмешательство А.М.Горького, весною 1928 года приехавшего из-за границы и летом встречавшегося с Ф.Ф.Раскольниковым. См.: М.А.Булгаков. Пьесы 1920-х годов. Ленинград, 1989, с. 569.
[3] М.О.Чудакова называет его «коротким пародийным приключенческим романом» («Жизнеописание Михаила Булгакова», 1988, с. 251); см. также комментарий А.А.Нинова к «Багровому острову» – в кн.: М.А.Булгаков. Пьесы 1920-х годов, с. 572-573; и др.
[4]Жюль Верн (в России его чаще называли слитно: Жюль-Верном) был невероятно популярен у подростков булгаковского поколения, как, впрочем, и у нескольких последующих. Интерес к этому писателю Булгаков сохранял всю жизнь. Запись в дневнике московского букиниста Э.Ф.Циппельзона в августе 1930 года: «…Булгаков усиленно ищет Диккенса, Жюля Верна, Майн Рида, Конан Дойля». (Цит. по: М.О.Чудакова. «И книги, книги…» – в кн.: «Они питали мою музу…», Москва, 1986, с. 226.) На первых страницах предсмертной записной книжки Булгакова, начатой в ноябре 1939 года (ОР РГБ, фонд 562.17.17), – конспект биографии Жюля Верна и далее – на алфавитной страничке «ЖЗ» – запись: «Жюль-Верна биографию». (В обоих случаях рукою Е.С.) В эти же дни Е.С. почему-то перечитывает Жюля Верна: «Читаю Жюль-Верна, который мне не нравится» (ее письмо к Ольге, 28 ноября 1939. – Там же, фонд 562.32.33).
[5] См.: ЦГАЛИ (РГАЛИ тож), фонд 645 (Главискусство), оп.1, ед.хр. 262.
[6]См.: ЦГАЛИ (РГАЛИ тож), фонд 962 (Комитет по делам искусств, репертуарный сектор), оп.1, ед.хр. 64.
[7]Там же, фонд 645, оп.1, ед.хр. 331.
[8]См.: там же, фонд 2030, оп.1, ед.хр. 247.
[9]Л.Е.Белозерская-Булгакова. О, мед воспоминаний, с. 59.
[10]См.: М.А.Булгаков. Пьесы 1920-х годов, с. 573–575.
[11]Атрибуция цитаты принадлежит А.А.Нинову. См.: М.А.Булгаков. Пьесы 1920-х годов, с. 584.
[12]М.А.Булгаков. Пьесы 1920-х годов, с. 20.
[13]«Булгаковская энциклопедия. Автор-составитель Б.В.Соколов», Москва, 1996, с. 29, 30.
[14]«Русский театр в Осетии», Орджоникижзе (Владикавказ), 1971, с. 65–66. Глава о М.И.Сагайдачном написана Жанной Плиевой.