Лидия Яновская
Комедиант господина и господин комедианта
Крамольная сцена в «Днях Турбиных»
В общий хор критиков – сразу же после премьеры «Турбиных» – включается А.В.Луначарский. Нарком просвещения – образованный человек; он понимает, что пьеса Булгакова и спектакль Художественного театра – очень значительное явление культуры. Но Анатолий Васильевич еще и чиновник, остро чующий скрытую угрозу, которую несут в себе и этот спектакль, и эта пьеса, и самый автор пьесы – беззащитный, непонятно независимый и непредсказуемый. Поэтому позиция Народного комиссара противоречива – от признания, близкого восхищению, до раздражения, переходящего в ненависть. (Впрочем, и Л.Троцкий отмечал: «Луначарский умеет писать об одном и том же вопросе и за и против».)
В свободе выражений Луначарский не уступает критикам. Содержание «Дней Турбиных» пересказывает так: «Ему (Булгакову) нравятся сомнительные заезженные остроты, которыми обмениваются собутыльники, атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля; ему нравится способность этой среды приходить в себя, как ни в чем не бывало становиться на четыре лапы, украшать спокойно елочку, устраивать вторую или третью женитьбу после самых потрясающих катастроф… В изображении Булгакова политические разговоры их почти идиотически скудны, а остальные разговоры – серия банальнейших острот, скучнейшие, канительнейшие диалоги без малейшего подъема мысли…» И о самом драматурге: «Он является политическим недотепой по примеру своих героев… Главным комическим персонажем в пьесе является сам автор».[1]
Однако, кроме беспредметной брани, в обличениях Луначарского прорисовывается и некий конкретный, заслуживающий внимания сюжет: Луначарского возмущает изображение петлюровцев в пьесе.
«…Посмотрите, какие погромщики петлюровцы! – негодует нарком. – Еще хорошо, что театр имел такт выбросить из пьесы Булгакова сначала дававшийся на сцене омерзительный эпизод с издевательством и истязанием еврея петлюровцами». (Стало быть, осторожный Станиславский верно определил цензурную опасность и тактиком в противоборстве с цензурой был лучшим, чем Михаил Булгаков.)
«Петлюровские сцены» вызывают особое негодование не только Луначарского. «Пьеса ”Дни Турбиных”… – авторитетно высказывается С.И.Гусев, видный партийный деятель и заведующий отделом печати ЦК. – Она встретила единодушное осуждение со стороны марксистских критиков, но все они просмотрели весьма существенную особенность этой пьесы – великорусский шовинизм. Припомните, как там добродетельные и чистые русские юнкера противопоставлены петлюровским бандитам, состоящим на 100 процентов из бандитов и грабителей. Я не отрицаю, что петлюровцы такими и были (Он не отрицает, что петлюровцы такими и были. – Л.Я.), но все же у Петлюры имелись элементы национальной идеи…»
«А наши театральные критики этого и не заметили», – резюмирует С.И.Гусев.[2]
Заметили, заметили, как же не заметить! Главрепертком еще в процессе репетиций норовил снять эти сцены, но автор проявил тогда невиданное упорство, автор тогда, как говорится, насмерть стоял…
И теперь, когда пьеса стала спектаклем, В.Блюм, в одной из цитированных выше рецензий, обличает драматурга с партийных позиций: петлюровщина – «мелкобуржуазная – все же революция»; она «нам все же ”симпатичнее” и ближе золотопогонной героики»; и когда «нам показывают только погромную сторону петлюровщины, мы знаем, что это – ложь»…
И В.Киршон выскакивает на диспуте о «Днях Турбиных»: «Это насмешка русского шовиниста над украинцами».[3] Впрочем, В.Киршон – не критик. Он драматург, молодой и многообещающий. Конкурент, так сказать…
«Петлюровские сцены» – это, собственно, одна картина во втором акте четырехактной драмы «Дни Турбиных». Действие здесь происходит в петлюровском штабе, на сцене надпись: «Штаб 1-й кінной дивізіі», и построена картина до гениальности лаконично и – беспощадно.
Персонажей немного. Петлюровский полковник Болботун… Сотник Галаньба – «холоден, черен, с черным шлыком»… (В ранней редакции о нем: «Командир разведки при 1-й Петлюровской дивизии»; в редакции последней, явно под давлением Главреперткома: «бывший уланский ротмистр», что, конечно, значения не имеет.) «Холодный» Галаньба страшен, как будет страшен Тихий в «Беге», как страшны все эти умельцы превращать человеческое существо в дерьмо…
Вся картина – это три момента (три сцены), когда «гайдамаки» одного за другим притаскивают отловленных людей. («Хлопцы, що там? Що? – Якись жиды, пан сотник, мимо мосту по льду дали ходу из Слободки. – Галаньба. Хлопцы! Разведка! По коням! По коням!.. А ну, проскочить за ними! Тильки живыми визьмить! Живыми!»)
Сначала это дезертир-сечевик с помороженными ногами, украинец. («Взять его под арест! И под арестом до лазарету! Як ему ликарь ногу перевяжет, вернуть его сюды в штаб и дать ему пятнадцать шомполив, щоб вин знав, як без документов бегать с своего полку».) Потом русский мастеровой, сапожник, которого нагло грабят в этом «штабе». Потом – со сладострастием отловленный еврей… Унижение и угроза… унижение и ограбление… унижение и смерть… Последовательно нарастающая беззащитность человека.
Напомню читателю, что за этой мрачной сценой – личные впечатления драматурга, отразившиеся в дошедшей до нас, а еще более, вероятно, в не дошедшей до нас его ранней прозе… Булгаков ведь был мобилизован петлюровцами, короткое время находился в их войсках, рискуя жизнью, бежал… Е.С. говорила мне, что убийство еврея, потрясшее его на всю жизнь, он видел. О подробностях не рассказывала. Может быть, и Булгаков не рассказывал ей о подробностях.
Четвертый момент возникнет в следующем действии – в картине «Вестибюль Александровской гимназии», когда уже знакомые зрителям «гайдамаки» пытаются отловить Николку (Галаньба. «Живьем! Живьем возьмить его, хлопцы!..» – и зрители уже знают, что означает «живьем»), а Николка, совершив отчаянный прыжок с вершины лестницы в провал, на радость зрителям уходит. С разбитой головой, раненый пулей в ногу, но уходит…
В конструкции пьесы очень важная картина – «Петлюровский штаб». Первоначально Булгаков хотел показать ее как сон – как привидевшийся Турбину кошмар. Спящий Турбин вскидывался с криком: «Помогите! Помогите!.. Вон он, может быть, еще жив…» Художественный театр – еще не прошедший школу «снов» булгаковского «Бега» – был против. А потом оказалось, что все к лучшему. Картины в доме Турбиных и в петлюровском штабе идут как бы не пересекаясь, и тем не менее они существуют вместе: петлюровский штаб – в сознании Турбиных, за плечом Турбиных, рядом…
Эти сцены в пьесе о гражданской войне – воплощение кошмара гражданской войны. Воплощение войны вообще – с неизбежным разгулом жестокости, раздавливающей человека. Только в присутствии этих сцен положение Турбиных, растерянность Турбиных обретают подлинно драматическую глубину. Растерянность русских интеллигентов, с их обостренным чувством долга и чести, с их готовностью жертвовать собой и брать ответственность на себя, и непонимание, что же нужно делать, беспомощность и – надежда…
Пьеса кончается надеждой на выход из отчаяния гражданской войны, на выход во что-то другое – неизвестное, совсем простое, может быть, даже бедное, но совершенно прекрасное, чему имя – мир. Ибо мир – это жизнь.
«Но все же… элементы национальной идеи…», – писал партийный деятель С.И.Гусев. А по Булгакову – нет такой идеи, которая оправдывала бы страдания и смерть.
«Унтег-цег, – говорил в «Белой гвардии» умирающий Най-Турс… – бгосьте гегойствовать к чегтям…» «Господин поручик, – урезонивал Мышлаевского в «Белой гвардии» полковник Малышев, – Петлюре через три часа достанутся сотни живых жизней… О портретах, пушках и винтовках попрошу вас более со мною не говорить».
Это пафос романа «Белая гвардия», пафос, сохраненный в драме «Дни Турбиных», несмотря на все давление цензуры и брань критики.
«Унтер-офицер Турбин, брось геройство к чертям!» – последние слова Алексея Турбина. А перед тем, на реплику Мышлаевского: «Господин полковник, разрешите зажечь здание гимназии?» – он отвечает холодно, с интонацией Малышева в романе: «Не разрешаю».
Несколько лет спустя эта мысль будет повторена в пьесе «Адам и Ева»: «Я боюсь идей!.. – скажет Ефросимов. – Вы – идею, а ученый в дополнение к ней… мышьяк!..»
Для А.В.Луначарского или С.И.Гусева проблема, могу допустить, была политическая. Для Булгакова – нравственная, человеческая и художественная. Не совпадают эти позиции… И петлюровщина для Булгакова – явление не народное, а антинародное. Не может быть народным торжество злобы, жестокости и надругательства над человеком…
Поразительно: в самый разгар репетиций «Дней Турбиных», в мае 1926 года, в Париже убит Симон Петлюра; его застрелил тихий часовщик Соломон Шварцбард – «за жестокости, которые он чинил над евреями на Украине».
Может быть, за семь-восемь лет – к моменту премьеры «Дней Турбиных» – петлюровские погромы забыты? Даже их свидетелями, даже уцелевшими жертвами? Но в связи с убийством Петлюры мировая печать переполнена материалами о массовом – десятки тысяч! – уничтожении украинского еврейства в период петлюровщины. Публикуются страшные документы. Гневно выступает очень популярный в России писатель Ромен Роллан. На места трагических событий отправляется французская делегация во главе с очень популярным в России писателем Анри Барбюсом. Выступает Горький… Газеты не жалеют слов для обличения Петлюры как диктатора той самой украинской армии, которая в 1919–1920 годах устроила на Украине сотни еврейских погромов... Петлюра, писали газеты, систематически попустительствовал и фактически поощрял организацию погромов… Его помощники и офицеры, устраивавшие кровавые еврейские погромы, оставались у него на службе и часто получали повышение.
Осенью 1927 года суд присяжных в Париже оправдывает Шварцбарда. А театральная критика в советской России заходится в истерике, защищая петлюровцев от драматурга Булгакова. Многие критики – евреи. Партийный деятель С.И.Гусев (по рождению Яков Давидович Драбкин) – тоже. Парадоксы бытия…
В дальнейшем «Дни Турбиных» будут идти то с «петлюровскими сценами», то без них. (См., например, замечание Булгакова в письме к Ермолинскому о киевских гастролях Художественного театра в июне 1936 года: «О гастролях писать не хочется, устал от театра. ”Турбиных” привезли и играют без петлюровской картины».[4]) Удивительно, как пьеса, в которой была сломана одна из несущих конструкций, продолжала жить и волновать зрителей…
[1]«Известия», 8 октября, и «Красная панорама», 22 октября 1926 г.
[2]«Рабочий и театр», 1927, № 27. Судя по опубликованной и сохранившейся в булгаковском архиве стенограмме доклада (о ней – ниже), С.И.Гусев выразился колоритней: «Есть в этой пьесе такой элемент, от которого, можно сказать, не душок идет, а настоящая вонь: воняет там великорусским шовинизмом». Строка подчеркнута Булгаковым, а слова «душок» и «вонь» – еще раз, красным карандашом.
[3]«Новый зритель», 19 октября 1926 г.
[4]Михаил Булгаков. Дневник. Письма. Москва, 1997, с. 407.