Лидия Яновская
Шесть редакций романа
Судьба мастера
Неизвестно, как предполагалось закончить роман в первой редакции. Может быть, уже тогда писателю мыслился ночной полет черных коней – на запад, туда, где среди голых безрадостных скал вечно сидит спящий Понтий Пилат, пробуждающийся раз в год, в весеннее полнолуние?
В «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона, которым так часто пользовался Булгаков, непосредственно перед статьей «Пилат (Понтий или Понтийский)» есть и другая статья под тем же названием «Пилат»: так называется вершина в Швейцарских Альпах, и со скалистой этой вершиной связана изложенная тут же, в «Энциклопедическом словаре», легенда о вечно спящем здесь и просыпающемся в весеннее полнолуние Пилате.
В промежуток времени между первой и второй редакциями романа, в 1931 году, Булгаков пишет пьесу «Адам и Ева». «...И каждую ночь, – говорит героиня, – я вижу один любимый сон: черный конь, и непременно с черной гривой, уносит меня из этих лесов!.. Конь уносит меня, и я не одна...» И далее Ефросимову о своей мечте: «А затем домик в Швейцарии, и – будь прокляты идеи, войны, классы, стачки... Я люблю тебя и обожаю химию...» И в последнем диалоге Дарагана и Ефросимова – снова Швейцария, на этот раз в сочетании со словом «покой»: « Дараган ( Ефросимову ). Ты жаждешь покоя? Ну что же, ты его получишь!.. Ефросимов. Мне надо одно – чтобы ты перестал бросать бомбы, – и я уеду в Швейцарию».
Где-то там, на запад (точнее, на юго-запад) от Москвы, совмещаясь с Швейцарией и, конечно, не совмещаясь ни с чем, неподалеку от мифической горы Пилат, возвышающейся над Фирвальдштетским озером, недостижимым и никогда не виденным Булгаковым, размещается его Макар u я. Макария, Блаженство, Острова блаженства – так называли древние обитель умерших героев, расположенную на земле. Булгаковский «покой»...
Были ли «черные кони» Евы и «Швейцария» Ефросимова в пьесе «Адам и Ева» отголоском первой редакции романа или всего лишь предчувствием второй? Вероятно, все-таки предчувствием. Ибо и во второй редакции писателю не все ясно с концовкой романа. Судьба Пилата решена. Он идет на соединение с Га-Ноцри:
«...Человек закричал голосом медным и пронзительным, как некогда привык командовать в бою, и тотчас скалы расселись, из ущелья выскочил, прыгая, гигантский пес в ошейнике с тусклыми золотыми бляхами и радостно бросился на грудь к человеку, едва не сбив его с ног.
И человек обнял пса и жадно целовал его морду, восклицая сквозь слезы: ” Банга! О, Банга! ”
– Это единственное существо в мире, которое любит его, – пояснил всезнающий кот.
Следом за собакой выбежал гигант в шлеме с гребнем, в мохнатых сапогах. Бульдожье лицо его было обезображено – нос перебит, глазки мрачны и встревожены.
Человек махнул ему рукой, что-то прокричал, и с топотом вылетел конный строй хищных всадников. В мгновение ока человек, забыв свои годы, легко вскочил на коня, в радостном сумасшедшем исступлении швырнул меч в луну и, пригнувшись к луке, поскакал. Пес сорвался и карьером полетел за ним, не отставая ни на пядь, за ним, сдавив бока чудовищной лошади, взвился кентурион, а за ним полетели, беззвучно распластавшись, сирийские всадники.
Донесся вопль человека, кричащего прямо играющей луне:
– Ешуа Ганоцри! Ганоцри!»
А судьба мастера?
В пору работы над второй редакцией романа писатель, по-видимому, предполагал показать подробно путь мастера к его последнему приюту. Была начата целая глава – «Последний путь». В ней:
«– Да, что будет со мною, мессир?
– Я получил распоряжение относительно вас. Преблагоприятное. Вообще могу вас поздравить – вы имели успех. Так вот мне было велено...
– Разве вам могут велеть?
– О, да. Велено унести вас».
Но строки эти перечеркнуты и оставлены без продолжения. В сделанных тут же новых набросках плана последняя глава помечена так: «Вот мой приют». В дальнейшем такая глава не будет написана. Будет только несколько строк – монолог-обещание Воланда. И еще один-два заключительных абзаца.
Ни в одной редакции романа – третьей, четвертой, пятой, шестой – герой так и не увидит свой вечный дом. Не войдет в него. Сладкий покой – сад с красными вишнями, усыпающими ветви деревьев, в третьей редакции (здесь действие происходило в июне) или только зацветающий – в последней, музыка Шуберта, Маргарита, возможность мыслить и даже творить – ему обещаны . Обещаны голосом Воланда. Обещаны устами Маргариты.
Тот самый сад вечности и небытия – покой – который параллельно с Михаилом Булгаковым был воспет Мариной Цветаевой («За этот ад, За этот бред, Пошли мне сад На старость лет... – Тот сад? А может быть – тот свет?»). Который так прочно восходит к мотивам русской поэзии. К Лермонтову, например («Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, Про любовь мне сладкий голос пел, Надо мной чтоб, вечно зеленея, Темный дуб склонялся и шумел»). Или даже к Державину:
| Себе построим тихий кров
За мрачной сению лесов, Куда бы злые и невежды Вовек дороги не нашли И где б, без страха и надежды, Мы в мире жить с собой могли. |
Покой мастера навсегда остается обещанным ему. Только обещанным. Ибо, реализуясь, обещание стирает само себя.
Беспокоя воображение читателя, Воланд дает мастеру покой, но не свет. Эта неполнота награды отмечена уже в набросках второй редакции, дана в финале третьей («Ты никогда не поднимешься выше»), особенно остро выражена в последней редакции: «Он не заслужил света, он заслужил покой», – говорит Левий Матвей.
Почему же мастер не заслужил света? Потому ли, что не совершил подвига служения добру, как Иешуа Га-Ноцри? Или потому, что помощи и защиты просил у дьявола? Может быть, потому, что любил женщину, принадлежавшую другому? («Не желай жены ближнего твоего».) Он был мастер, а не герой.
Но был ли мастеру нужен свет? Что делать мастеру в голом свете? В самом последнем слое правки, на той же продиктованной под конец жизни странице, где Левий Матвей говорит о том, что мастер не заслужил света, вспыхивает монолог Воланда: «...Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?.. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?»
Мастер получает именно то, чего так жаждет, – недостижимую в жизни гармонию. Ту, которой желали и Пушкин («Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит...») и Лермонтов («Я ищу свободы и покоя»). «Покой» мастера – на грани света и тьмы, на стыке дня и ночи, там, где горит рассвет и зажженная свеча помечает любимые Булгаковым сумерки, в нем соединены свет и тень...
В третьей редакции:
«– ...Ты никогда не поднимешься выше, Ешуа не увидишь, ты не покинешь свой приют. Мы прилетели. Вот Маргарита уже снизилась, манит тебя. Прощай!
Мастер увидел, как метнулся громадный Воланд, а за ним взвилась и пропала навсегда свита и боевые черные в o роны. Горел рассвет, вставало солнце, исчезли черные кони. Он шел к дому, и гуще его путь и память оплетал дикий виноград. Еще был какой-то отзвук от полета над скалами, еще вспоминалась луна, но уж не терзали сомнения, и угасал казнимый на Лысом Черепе, и бледнел и уходил навеки, навеки шестой прокуратор Понтийский Пилат».
В редакции четвертой:
«– ...Там вы найдете дом, увитый плющом, сады в цвету и тихую реку.
Днем вы будете сидеть над своими ретортами и колбами, и, быть может, вам удастся создать гомункула.
А ночью при свечах вы будете слушать, как играют квартеты кавалеры. Там вы найдете покой! Прощайте! Я рад!
С последним словом Воланда Ершалаим ушел в бездну, а вслед за ним в ту же черную бездну кинулся Воланд, а за ним его свита.
Остался только мастер и подруга его на освещенном луною каменистом пике и один черный конь.
Мастер подсадил спутницу на седло, вскочил сзади нее, и конь прыгнул, обрушив осколки пика в тьму, но конь не сорвался, он перелетел через опасную вечную бездну и попал на лунную дорогу, струящуюся ввысь. Мастер одной рукой прижал к себе подругу и погнал шпорами коня к луне, к которой только что улетел прощенный в ночь воскресенья пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат».
В редакции пятой, машинописной:
«Ручей остался позади верных любовников, и они шли по пес- чаной дороге в тени лип.
– Слушай беззвучие, – говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, – слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди тот дом, про который он говорил, а уж он не обманет! Я уже вижу его стену, вижу венецианское окно и виноград, который вьется, подымаясь к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты будешь смеяться, ты будешь видеть, как горит свеча. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь.
Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память, стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресение сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат».
Не нужно обманываться лиризмом этой концовки. Мне случалось читать восторженные высказывания в критике по поводу того, что мастер за все его страдания получает наконец «вечный дом». Но среди книг, которые в последние годы работы над романом лежат у Булгакова под рукою и которыми он пользуется как справочной литературой, – сочинение Н.К.Маккавейского «Археология истории страданий Господа Иисуса Христа» (Киев, 1891), а в нем такие строки: «Вечный дом, часто употреблявшееся у евреев название для гробниц...»
Редакция пятая
Едва дописав последнюю тетрадь и, как всегда, скомкав конец в предчувствии новой работы, Булгаков начинает перепечатку романа. Менее чем за месяц, с последних чисел мая по 24 июня 1938 года он диктует пятую – первую и единственную машинописную – редакцию романа. Пишет под его диктовку Ольга Сергеевна Бокшанская.
В свое время В.И.Лосев и В.В.Петелин высказались по этому поводу так: «К маю 1938 года была закончена последняя рукописная редакция романа <…>. Но работа предстояла еще большая – необходимо было откорректировать текст перед перепечаткой. Для этого нужна была квалифицированная машинистка-редактор, к тому же с литературоведческими знаниями , поскольку Булгаков намеревался часть текста диктовать» [1]. (Подчеркнуто мною. – Л.Я. )
Авторы этого комментария исходили, разумеется, из опыта тех весьма многочисленных членов Союза советских писателей, чьи небрежно написанные сочинения обыкновенно приводили в порядок, а иногда и попросту переписывали терпеливые редакторы. [2]. Что же касается Михаила Булгакова, то В.И.Лосев и В.В.Петелин, конечно, заблуждаются. Не знаю, были ли у Ольги Бокшанской литературоведческие знания и что под этим нужно понимать, но на редактирование романа «Мастер и Маргарита» она не посягала. И перед перепечаткой, и после перепечатки, и во время диктовки Булгаков корректировал свой роман сам.
В течение месяца он продиктовал роман весь – от титульного листа до последней строки о «жестоком пятом прокураторе Иудеи, всаднике Понтии Пилате», непременного слова «Конец» и обязательной даты: «24 июня 1938 года. Москва»… И по тому, как во многом совпадают знаки препинания в его рукописных тетрадях и в продиктованной машинописи, можно предположить, что нередко он диктовал и знаки препинания и деление на абзацы.
Кроме рукописи (машинописи) к этой редакции романа есть еще один ключ – ключ уникальный – письма Михаила Булгакова к жене. [3].
Дело в том, что после того как они поженились, Е.С. и Булгаков не расставались. Был единственный случай – в ноябре 1936 года – когда вместе с дирижером Большого театра А.Ш.Мелик-Пашаевым Булгаков уехал на два дня в Ленинград – прослушать музыку Бориса Асафьева к опере «Минин и Пожарский» (Булгакову принадлежало либретто этой оперы). Е.С. тогда печально записывала в дневнике:
« 28 ноября. …Сегодня ”Красной стрелой” они и уехали. Первая разлука с М.А. (с тридцать второго года).
29 ноября . Послала М.А. телеграмму. Ночью в два часа он позвонил по телефону. Сказал, что музыка хороша, есть места очень сильные. Что поездка неприятная, погода отвратительная, город в этот раз не нравится…
30 ноября. Послала М.А. две шуточных телеграммы. Без него дома пусто. Звонили Вильямсы, звали покутить. Нет настроения. Утром поеду на вокзал – встречать М.А.»
И вот в конце мая 1938 года они расстаются снова, на этот раз на месяц: Елена Сергеевна сняла дачу в Лебедяни, для себя и для Сергея, своего младшего сына.
У нее двое сыновей. Младший живет с Булгаковыми. В служебной анкете на вопрос о семье Булгаков отвечает так: «Жена – Булгакова Елена Сергеевна, пасынок Сергей Евгеньевич Шиловский». Старший, Евгений, красивый и серьезный мальчик, остался в доме своего отца, Е.А.Шиловского, крупного военного, теперь сказали бы: генерала, – в том самом сером доме с колоннами, в Ржевском переулке близ Арбата, из которого Елена Сергеевна ушла к Булгакову. Шиловский, в эту пору преподаватель Военно-воздушной академии имени Жуковского, снова женат, у него ребенок во втором браке, и по этой причине или по причине своей нежной привязанности к матери Евгений (Женя, Женюша, называла его Елена Сергеевна) часто бывает у Булгаковых в Нащокинском переулке.
К мальчикам, обоим, Булгаков относится с нежностью, особенно любит (неудовлетворенное отцовство!) младшего. В дневниках Елены Сергеевны часты такие записи:
«…М.А. каждый вечер рассказывает Сергею истории из серии ”Бубкин и его собака Конопат”. Бубкин – воображаемый идеальный мальчик, храбрец, умница и рыцарь… Вечером, когда Сергей укладывается, Миша его спрашивает: ”Тебе какой номер рассказать?” – ”Ну, семнадцатый”. – ”Ага. Это, значит, про то, как Бубкин в Большой театр ходил с Ворошиловым. Хорошо”. И начинается импровизация» (1933).
«Сегодня М.А. лежит целый день – дурно себя чувствует. Читает Сергею Киплинга» (1934).
«Сегодня, шестого, и Екатерина Ивановна и Фрося – выходные. Мы одни, втроем… Сначала он занимался с Сергеем уроками, потом учил его шахматам» (1934).
«Сережа учится на фортепиано. У него очень хороший учитель, а кроме того, дома с ним много занимается Миша и немного – я» (1935).
А Сережины каракули в черновых тетрадях «Мастера и Маргариты»!..
Тетрадь 7.3 (третья редакция, 1936). В этой тетради один из блистательных вариантов последней главы («Последний полет»), планы, выписки о древней Иудее… А на чистом листе – во всю страницу – детский рисунок: очень желтый дом под красной крышей, кудрявые пароходные дымы из труб и желтая дорожка к дому… Если бы это была просто шалость, Булгакову ничего не стоило бы выдрать испорченный лист, как беспощадно выдирал он из своих тетрадей свои собственные не устраивавшие его листы. Но рисунок оставлен, и значит, рисунком был очень доволен не только художник, но и хозяин тетради…
И прямо в тексте. Четвертая редакция романа, тетрадь 7.9, глава «На Лысой Горе. (Казнь)». Вверху страницы окончание фразы – одинокое слово «смерть». (Это Левий требует, чтобы Бог «послал Иешуа смерть».) Слово продолжено Сережиной рукою: «Потапу буржую!!!» – и восклицательные знаки до конца строки. (Шуточка ребенка 30-х годов.) Ниже – профиль мужчины с дымящейся папиросой во рту. Сережа явно рисует с натуры, стоя слева. По этой причине профиль на листе получается, так сказать, лежащим. Подпись: «рисовал по потапиной прозбе». А далее – с соответствующим пробелом, чтобы не нарушать восприятие рисунка – продолжение великого романа: «Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без изменений…»
Та же редакция, тетрадь 7.11. Может быть, один из дней, когда Елена Сергеевна отсутствует, а «Лоли», Сережина воспитательница, выходная. Булгаков и Сергей, оба, расписываются вверху страницы, над первой строкой. Правее, уверенное – М.Булгаков , левее (детский почерк, перо с нажимом – С.Шиловский. А далее роман, прямо с середины фразы: «[Музыканты в красных куртках остервенело вскочили при появлении] …Маргариты и ударили сумасшедшую дробь ногами. Дирижер их согнулся вдвое…» – описание джаза на великом балу у сатаны…
Отношение Булгакова к мальчикам волновало Елену Сергеевну и очень трогало то, что старший, Евгений, явно тянулся к Булгакову.
В 1938 году Евгению шестнадцатый год, Сергею – двенадцатый. Дача в общем традиционно снимается для Сергея, и при других обстоятельствах его можно было бы отправить, как бывало прежде, с «Лоли» – Екатериной Ивановной Буш. Но отдых на этот раз донельзя необходим Елене Сергеевне, и это слишком хорошо знает Булгаков. Все его замыслы и все его катастрофы прокатываются через ее сердце. Очередным и последним по времени ударом стало крушение либретто «Минин и Пожарский»: Асафьев так и не закончил оперу, а оперному либретто, не ставшему либретто оперы, не суждена жизнь… Елену Сергеевну замучили бессонница и головные боли. Булгаков – он ведь был врач – в конце концов запретил ей какие бы то ни было медикаменты и требовательно назначил свежий воздух и прогулки…
В конце лета, вернувшись в Москву, Е.С. запишет в дневнике: «Что помню? Бешеную усталость весной. Отъезд мой с Сергеем, Лоли и Санькой (сыном Калужского) в Лебедянь. Приезд туда М.А. (и Женички – тоже) – когда все было подготовлено – комната, без мух, свечи, старые журналы, лодка… Изумительная жизнь в тишине».
Она уехала – и все звала его к себе письмами и телеграммами. Звала туда, где подсолнухи под солнцем, река и лодка на реке (он очень любил греблю), совершенно отдельная комната и вожделенная тишина (та самая, которую мы услышим в конце романа: «…и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, – тишиной»).
И он поедет в Лебедянь – но не раньше, чем продиктует последнюю точку в романе. А пока пишет письма – чудо, сопровождающее пятую редакцию романа. Почти ежедневные письма, открытки и телеграммы. Иногда дважды и даже трижды в день… Единственный в биографии Булгакова момент, когда мы можем послушать, как в процессе своей работы он рассказывает о процессе этой работы.
30 мая 1938 года : «…Роман уже переписывается. Ольга работает хорошо. Сейчас жду ее. Иду к концу 2-й главы»,
31 мая : «…Пишу 6-ю главу, Ольга работает быстро. Возможно, что 4-го июня я дня на четыре уеду с Дмитриевым и Вильямсом. Хочу прокатиться до Ялты и обратно.
Бешено устал. Дома все благополучно. Целую нежно. Твой М .»
1 июня : «Моя дорогая Лю! Вчера я отправил тебе открытку, где писал, что, может быть, проедусь до Ялты и обратно. Так вот – это отменяется! Взвесив все, бросил эту мыслишку. Утомительно и не хочется бросать ни на день роман. Сегодня начинаю 8-ю главу. Подробно буду писать сегодня в большом письме…»
В ночь на 2-е июня : «Сегодня, дорогая Лю, пришло твое большое письмо от 31-го. Хотел сейчас же после окончания диктовки приняться за большое свое письмо, но нет никаких сил. Даже Ольга, при ее невиданной машинистской выносливости, сегодня слетела с катушек.
Письмо – завтра, а сейчас в ванну, в ванну.
Напечатано 132 машинных страницы. Грубо говоря, около 1/3 романа (учитываю сокращение длиннот)…
Постараюсь увидеть во сне солнце (лебедянское) и подсолнухи. Целую крепко. Твой М. »
Глава 2-я – «Понтий Пилат». Глава 6-я – «Шизофрения, как и было сказано». Глава 8-я – «Поединок между профессором и поэтом». 132 страницы машинописи – первые девять глав… Перепечатка идет с головокружительной быстротой: Булгаков неоднократно переписывал первые главы и знает их наизусть.
«Моя дорогая Лю!.. – пишет он в одном из этих писем. – Сейчас наскоро вывожу эти каракули на уголке бюро – всюду и все завалено романом…»
Всюду и все – значит, извлечены не только шесть тетрадей четвертой редакции, с которых он диктует Ольге, но и другие рукописи, в числе которых, може быть, навсегда исчезнувшие для нас… Рукописи на столе, на бюро… Тетрадь с выписками («Роман. Материалы»)… Вероятно, были еще какие-то выписки… Книги с закладками… Книги, распахнутые на нужной странице… Может быть, книга «горбом», вверх корешком, в кресле… Надо думать, сняты с полки отдельные тома Брокгауза и Ефрона… Ренан, Фаррар… Статьи Маккавейского… Недавно попавший в поле зрения А.Барбюс с его книгой «Иисус против Христа»…
Ольга, вероятнее всего, пишет в большой комнате – на рабочем столике Елены Сергеевны. И если так, то Булгаков ходит по комнате с тетрадью в руках… Останавливается у окна… Рассеянно смотрит на улицу… Прямо на ходу – с голоса – идет густейшая стилистическая правка… Временами он лежит на диване, закинув руки за голову, и диктует целые страницы заново, не заглядывая в тетрадь… Он любил диктовать лежа.
2-е июня, днем : «Дорогая моя Лю!
Прежде всего ты видишь в углу наклеенное изображение дамы, или точнее кусочек этой дамы, спасенный мною от уничтожения. Я думаю постоянно об этой даме, а чтобы мне удобнее было думать, держу такие кусочки перед собою…»
В левом верхнем углу листа вклеен кусочек разорванной фотокарточки. Можно узнать печальный, чуть косо поставленный, наружным уголком книзу, глаз и уставшее, здесь не очень-то красивое лицо Елены Сергеевны.
«…Начнем о романе. Почти 1/3, как я писал в открытке, перепечатана. Нужно отдать справедливость Ольге, она работает хорошо. Мы пишем по многу часов подряд, и в голове тихий стон утомления, но это утомление правильное, не мучительное.
…Остановка переписки – гроб!
Я потеряю связи, нить правки, всю слаженность. Переписку нужно закончить, во что бы то ни стало.
…Роман нужно окончить! Теперь! Теперь!»
В ночь на 4-е июня открытка в несколько слов: «Дорогая Люси! Перепечатано 11 глав. Я надеюсь, что ты чувствуешь себя хорошо? Целую крепко. Твой М .»
Затем неожиданный четырехдневный перерыв, вызвавший испуганные письма и телеграммы Елены Сергеевны.
В эти дни, вслед за главой 12-й («Черная магия и ее разоблачение»), переписанной без существенных изменений, диктуется очень важная 13-я глава – «Явление героя». Уже в предыдущей редакции она 13-я, и не случайно. Это колдовское, дьявольское число Булгаков считал своим – начиная от дома детства, дома № 13, в Киеве, на Андреевском спуске. Глава 13-я – центр романа, место личного, исповедального присутствия автора в романе, знак автобиографичности его героя.
Работая, писатель беспощадно сокращает текст. В 13-й главе в предшествующей, рукописной редакции:
«И этот роман был дописан в августе. Героиня сама отнесла его куда-то, говоря, что знает чудную машинистку. Она ездила к ней проверять, как идет работа.
В конце августа однажды она приехала в таксомоторе, герой услышал нетерпеливое постукивание руки в черной перчатке в оконце, вышел во двор. Из таксомотора был выгружен толстейший пакет, перевязанный накрест, в нем оказалось пять экземпляров романа.
Герой долго правил эти экземпляры, и она сидела рядом с резинкой в руках и шепотом ругала автора за то, что он пачкает страницы, и ножичком выскабливала кляксы. Настал наконец день и час покинуть тайный приют и выйти с этим романом в жизнь…»
Диктуя на машинку, этот фрагмент автор пересказывает так:
«Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-то безвестной машинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах».
Всe!
Или следующий длинный и расплывчатый диалог в четвертой редакции:
«…и заплакала неудержимо и судорожно. Отдельные слова прорывались сквозь горький плач:
– Я чувствовала… знала… я бежала… я знала, что беда… опоздала… Он уехал, его вызвали телеграммой… и я прибежала… я прибежала!
Тут она отняла руки и, глядя на меня страшными глазами, спросила:
– Зачем ты это сделал? Как ты смел погубить его?
Я помолчал, глядя на валявшиеся обожженные листы, и ответил:
– Я все возненавидел и боюсь… Я даже тебя звал. Мне страшно.
Слова мои произвели необыкновенное действие. Она поднялась, утихла и [в] голосе ее был ужас:
– Боже, ты нездоров? Ты нездоров… Но я спасу тебя, я тебя спасу… Что же это такое? Боже!
Я не хотел ее пугать, но я обессилел и в малодушии признался ей во всем, рассказал, как обвил меня черный спрут, сказал, что я знаю, что случится несчастье, что романа своего я больше видеть не мог, он мучил меня.
– Ужасно, ужасно! – бормотала она, глядя на меня, и я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, я чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб. – Но ничего. О, нет! Ты восстановишь его! Я тебя вылечу, не дам тебе сдаться, ты его запишешь вновь! Проклятая! Зачем я не оставила у себя один экземпляр!
Она скалилась от ярости, что-то еще бормотала…»
Теперь, держа тетрадь в руках, писатель диктует на машинку:
«…и заплакала неудержимо и судорожно.
Когда она утихла, я сказал:
– Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно.
Она поднялась и заговорила:
– Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебя спасу. Что же это такое?
Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб.
– Я тебя вылечу, вылечу, – бормотала она, впиваясь мне в плечи, – ты восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!
Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятное…»
Это даже не правка – это свободный пересказ, сохраняющий самые важные для писателя ударные слова и обнажающий опорные обороты.
А кое-что в этом активном и стремительном пересказе главы Булгаков в дальнейшем сочтет напрасным и, правя роман незадолго до смерти, восстановит по рукописи некоторые строки из четвертой редакции, например, следующие, лирические:
«Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал не менее десяти, я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка показывала полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.
Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля, черный шелк, заслонявший свет, исчезал, – я шел ей открывать»…
…А на тревожные письма жены Булгаков откликнулся телеграммой: «Телеграмму две открытки получил Целую крепко Переписано четырнадцать глав Михаил ».
«Низа, убийство в саду»
Открытка.
«19. VI . 38. Днем.
Дорогая Лю, сообщи, в полном ли порядке твое уважаемое здоровье? Думаю о тебе нежно…
По числу на открытке твоей установил, что ты наблюдала грозу как раз в то время, как я диктовал о золотых статуях. Пишется 26 глава (Низа, убийство в саду)…»
В руках у Булгакова тетрадь с 25-й растянувшейся главой «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа». Вторая половина главы отделяется, превращается в 26-ю.
Прекрасные страницы о Низе написаны несколько месяцев тому назад – почти без помарок. Женщина, которая может увести, увлечь, завлечь… Это уже было – в «Кабале святош»: « Одноглазый … Где дрянь, заманившая меня в ловушку? Незнакомка в маске ( из тьмы ). Я здесь, маркиз, но я вовсе не дрянь».
И так же, как Незнакомка вела одноглазого д'Орсиньи в подвалы Кабалы святош, женщина в черном покрывале ведет Иуду к месту его смерти. Не поманила, не назначила – ведет. Путь Иуды был описан скупо:
«Иуда не заметил, как пролетела мимо крепость Антония. Конный патруль с факелом, обливавший тревожным светом тротуары, проскакал мимо, не привлекши внимания Иуды.
Он летел вперед, и сердце его билось. Он напрягался в одном желании не потерять черной легкой фигурки, танцующей впереди. Когда он был у городской восточной стены, луна выплыла над Ершалаимом. Народу здесь было мало. Проскакал конный римлянин, проехали двое на ослах. Иуда был за городской стеной.
Дорогу за стеною заливала луна. Воздух после душного города был свеж, благоуханен.
Черная фигурка бежала впереди. Иуда видел, как она оставила дорогу под стеной и пошла прямо на Кедронский ручей. Иуда хотел прибавить шагу, но фигурка обернулась и угрожающе махнула рукою. Тогда Иуда отстал.
Фигурка вступила на камни ручья, где воды было по щиколотку, и перебралась на другую сторону.
Немного погодя, то же сделал и Иуда. Вода тихо журчала у него под ногами. Перепрыгивая с камешка на камешек, он вышел на Гефсиманский берег. Фигурка скрылась в полуразрушенных воротах имения и пропала.
Иуда прибавил шагу…»
Недаром в четвертой редакции Афраний на вопрос о «страсти» Иуды говорит Пилату: «Влюблен». Деньги в этой редакции страстно любит не Иуда, а Низа. И предательство свое она вершит до конца, почти присутствуя при убийстве в саду:
«Человек в капюшоне, покинув зарезанного, устремился в чащу и гущу маслин к гроту и тихо свистнул. От скалы отделилась женщина в черном, и тогда оба побежали из Гефсимании, по тропинкам в сторону к югу.
Бежавшие удалились из сада, перелезли через ограду там, где вывалились верхние камни кладки и оказались на берегу Кедрона. Молча они пробежали некоторое время вдоль потока, добрались до двух лошадей и человека на одной из них. Лошадь стояла в потоке. Мужчина, став на камень, посадил на лошадь женщину и сам поместился сзади нее. Лошадь тогда вышла на ершалаимский берег. Коновод отделился и поскакал вперед, вдоль городской стены.
Вторая лошадь со всадником и всадницей была пущена медленнее и так шла, пока коновод не скрылся. Тогда всадник остановился, спрыгнул, вывернул свой плащ, снял с пояса свой плоский шлем без гребня перьев, надел его. Теперь на лошадь вскочил человек в хламиде, с коротким мечом.
Он тронул поводья, и черная лошадь пошла рысью, потряхивая всадницу, прижимавшуюся к спутнику.
После молчания женщина тихо сказала:
– А он не встанет? А вдруг они плохо сделали?
– Он встанет, – ответил круглолицый шлемоносный гость прокуратора, – когда прозвучит над ним труба мессии, но не раньше. – И прибавил: – Перестань дрожать. Хочешь, я тебе дам остальные деньги?
– Нет, нет, – отозвалась женщина, – мне сейчас их некуда деть. Вы передадите их мне завтра.
– Доверяешь? – спросил приятным голосом ее спутник.
Путь был недалек. Лошадь подходила к южным воротам. Тут военный ссадил женщину, пустил лошадь шагом. Так они появились в воротах. Женщина стыдливо закрывала лицо покрывалом, идя рядом с лошадью.
Под аркой ворот танцевало и прыгало пламя факела. Патрульные солдаты из второй кентурии второй когорты Громоносного легиона сидели, беседуя, на каменной скамье.
Увидев военного, вскочили, военный махнул им рукою, женщина, опустив голову, старалась проскользнуть как можно скорее. Когда военный со своей спутницей углубился в улицу, солдаты перемигнулись, захохотали, тыча пальцами вслед парочке.
Весь город, по которому двигалась парочка, был полон огней. Всюду горели в окнах светильники, и в теплом воздухе отовсюду, сливаясь в нестройный хор, звучали славословия.
Над городом висела неподвижная полная луна, горевшая ярче светильника.
Где разделилась пара, неизвестно, но уже через четверть часа женщина стучалась в греческой улице в дверь домика не унывающей никогда вдовы ювелира Энанты. Из открытого окна виден был свет, слышался мужской и женский смех.
– Где же ты была? – спрашивала Энанта, обнимая подругу. – Мы уже потеряли терпение.
Низа под строгим секретом шепотом сообщила, что ездила кататься со своим знакомым. Подруги обнимались, хихикали. Энанта сообщила, что в гостях у нее командир манипула, очаровательный красавец.
Гость же прибыл в Антониеву башню…»
Какая живопись! И тем не менее Булгаков беспощадно снимает написанные страницы.
Женщина, присутствующая при убийстве… Зачем Низе присутствовать при убийстве? Зачем Афранию делать ее свидетельницей убийства? Ей достаточно назначить Иуде свидание, а остальное – зачем ей знать остальное?
И от всех этих прекрасно написанных страниц останется только несколько малых подробностей, важных для автора. Свидание Низы с Иудой. Имя ее подруги – Энанта («Сводница она, твоя Энанта!» – в устах старой служанки). И реплика: «А он не встанет?» («Так что он, конечно, не встанет?»), перенесенная в диалог Афрания и Пилата.
Заново написанная сцена не просто короче. Она – лаконичней, и краткость ее полна энергии. Отсутствие женщины и этих бытовых реплик: «Не дрожи так»… «Дать тебе денег?..» – делает фигуру Афрания загадочней, придает ей таинственную глубину…
[1] См: М.А.Булгаков . Письма,
Москва, 1989, с. 422–423.
[2] Л.Е.Белозерская-Булгакова рассказывала
мне, как в пору своей работы в «Литературной газете» отредактировала
по поручению А.Б.Чаковского его очередной роман; рассказывала с обидой,
причем обида ее заключалась в том, что Чаковский, высокомерно, как
должное, приняв свой переписанный роман, даже не поблагодарил.
[3]Эти письма весьма полно представлены
в 1-м изд. «Треугольника Воланда». См. также их первую публикацию:
Лидия Яновская . «Беседовать с тобою одной…» – «Октябрь», 1984, №
1.