«... МЕНЯ МОЖЕТ ИЗЛЕЧИТЬ ТОЛЬКО СВЕЖИЙ ВОЗДУХ И СВОБОДА»

(Публикация И.В. Павловой)

Это строки из письма поэта Гюнтера Тюрка, написанного им в заключении, в котором он находился с 28 июля по 10 августа 1936 г. Вместе с тремя своими товарищами в этот раз он был освобожден под подписку о невыезде, а решением выездной сессии спецколлегии Западно-Сибирского краевого суда от 24 ноября 1936 г. оправдан. Однако уже 15 января 1937 г. определением спецколлегии Верховного суда приговор был отменен, а дело передано на дополнительное рассмотрение. Гюнтер Тюрк был вновь арестован 4 февраля 1938 г. и более двух лет провел в тюрьме, ожидая повторного суда над членами коммуны «Жизнь и труд», которые были разбросаны по разным лагерям. Содержание заключенных, по сравнению с 1936 г., резко ухудшилось, и ни с какими письмами Гюнтер Тюрк больше не обращался. Новая выездная сессия уголовно-судебной коллегии Новосибирского областного суда по этому делу состоялась в г. Сталинске только 31 марта – 4 апреля 1940 г. На этот раз Гюнтер Тюрк был приговорен к семи годам исправительно-трудовых лагерей и пяти годам ссылки. В настоящее время уголовно-следственное дело № 8940 о членах толстовской коммуны «Жизнь и труд» (в четырех томах) хранится в архиве Управления ФСБ по Кемеровской области. Письмо Гюнтера Тюрка публикуется по тексту оригинала, имеющегося в этом деле, с сохранением авторской орфографии.

Прокурору Р.С.Ф.С.Р тов. Антонову-Овсеенко
Копия: Прокурору Запсибкрая
от члена сельхоз.коммуны «Жизнь и Труд»
единомышленников Толстого
Тюрк, Гюнтера Густавовича

ЗАЯВЛЕНИЕ

Настоящим заявлением я обращаюсь к Вам с просьбой обратить внимание на мое положение и содействовать справедливому разрешению моего дела, т.к. я глубоко убежден, что невиновен в том, в чем меня обвиняют. 28 апреля с.г. я, Гюнтер Густавович Тюрк, член сельхоз.коммуны «Жизнь и Труд» единомышленников Л.Н. Толстого, в числе других семи человек был арестован уполномоченным Сталинского гор. отд. Н.К.В.Д. Ястребчиковым и заключен под стражу. Мне было предъявлено обвинение по ст.58 пп.10 и 14 У.К. в том, что я являлся будто бы участником к.-р. группы при коммуне «Жизнь и Труд». Но перед тем, как приступить к разъяснению своей полной невиновности по предъявленному мне обвинению, я вынужден обратить Ваше внимание на то, что ко мне и моим товарищам «толстовцам» по непонятным мне причинам применяется более суровый режим, нежели к остальным заключенным.

Я уже три месяца содержусь под стражей и в настоящее время нахожусь в Старокузнецкой тюрьме. После окончания следствия я и другие арестованные члены коммуны, будучи переведены сюда 25 июня с.г., находились до 5 июля все вместе в одной камере, после чего нас, – неизвестно почему, по распоряжению уполномоч. Сталинского гор. отд. Н.К.В.Д. рассадили по разным камерам. Между тем, т.к. все мы являемся вегетарианцами и не можем пользоваться мясным и рыбным варевом из общего котла (а другой пищи нам здесь не готовят), то вареную пищу нам приносят из дому, а при этом большим удобством является общая передача.

Помимо морального угнетения, вызванного вынужденной разобщенностью с близкими по убеждениям людьми, это привело еще и к тому, что одного из нас поместили в камеру, где содержатся рецидивисты. И наконец все мы принуждены постоянно находиться в накуренном помещении (что при больных легких для меня особенно вредно).

Местный прокурор в ходатайстве об обратном соединении нас в одну камеру отказал, не объяснив ничем своего отказа. Далее: С 28 апреля вплоть до 11 июля с.г. я имел только одно свидание с женою 24 мая в течении пяти минут. После окончания следствия (23 июня с.г.), несмотря на то, что я дважды обращался к местному прокурору (мои заявления оставлены без ответа) ни мне, ни другим заключенным членам коммуны свидания не разрешали. Во время посещения коммуны -в июле с.г. московским прокурором тов. Волобуевым, нашим женам удалось добиться разрешения свиданий 1 раз в 10 дней. Но уже 21 июля (после отъезда Волобуева обратно в Москву) они нам сообщают, что свидания добились с большим трудом и следующее свидание будет разрешено только через месяц 21 августа. Справедливо ли это?

Из предварительного следствия, окончившегося 23 июля с.г., выяснилось, что моя якобы контрреволюционная деятельность заключалась в том, что я работал преподавателем в школе коммуны «Жизнь и Труд», которая являлась будто-бы «нелегальной и контрреволюционной» и в том, что я, путем выступлений на Общих собраниях коммуны способствовал саботированию предъявляемы коммуне гос. требований.

Являясь по своим религиозно-нравственным убеждениям единомышленником Толстого и поставивши себе целью своей жизни мирное и трудовое служение обществу, я никак не могу согласиться с обвинением меня в контрреволюционной деятельности, которая несовместима с моими убеждениями.

Членом коммуны я являюсь с 1933 года. По уставу коммуны, зарегистрированном в 1931 году в Сталинске, все вопросы, касающиеся жизни и хозяйства коммуны, решаются Общим Собранием всех ее членов. По поручению Общего Собрания я с 1933 года работал в школе коммуны в качестве преподавателя.

Школа коммуны существовала с ведома В.Ц.И.К. Она использовала для своих занятий стабильные учебники и программу Наркомпроса, за исключением того, что несовместимо с убеждениями членов коммуны, как единомышленников Толстого. Занятия велись совершенно открыто.

В 1933 году занятия в школе коммуны на вышеуказанных основаниях были разрешены, о чем тогда коммуне было оффициально сообщено тогдашним Завед. ГОРОНО Сталинска тов. Благовещенским, после его поездки в Москву.

В 1934 году, в результате попытки со стороны Сталинского Горсовета школу закрыть и хлопот по этому поводу коммуны во ВЦИКе, оттуда за подписью секретаря ВЦИКа тов. Кисилева была получена телеграмма о продолжении занятий в школе коммуны по старому.

В этом году была аналогичная попытка со стороны Сталинского Горсовета закрыть школу коммуны и по этому поводу коммуна обратилась опять во ВЦИК.

До получения ответа школа коммуны продолжала работать по старому на вышеуказанных основаниях.

Будучи преподавателем в школе, я только выполнял ту работу, которая мне была поручена Общим Собранием, наравне с другими товарищами-преподавателями. Занятия в школе коммуны продолжались до апреля месяца с.г., когда Общим Собранием было вынесено решение о временном прекращении занятий, в виду отсутствия ответа из ВЦИКа и категорического запрещения со стороны Сталинского горсовета.

На основании вышеизложенных фактов, мне кажется очевидным, что школа коммуны существовала на вполне легальных основаниях и поэтому обвинение меня в том, что я работал в якобы «нелегальной» школе сводится, собственно, к тому, что я, будучи членом коммуны, чувствовал себя обязанным исполнять порученную мне общим собранием коммуны работу.

В своих школьных занятиях я строго придерживался тех принципов, на которых была основана школа коммуны. В IV, V, VI и VII классах я преподавал историю, а в VI классе арифметику. В виду отсутствия в этом году стабильных учебников по истории я вел занятия, используя различные учебные пособия по истории, руководствуясь при этом всецело распределением материала и программой Наркомпроса. В своих занятиях, будучи единомышленником Толстого и работая в школе коммуны, обладающей некоторыми упомянутыми выше особенностями, я не мог внушать детям допустимость насилия человека над человеком, хотя это и не мешало мне сообщать им все факты классовой борьбы и социальных противоречий родового, рабовладельческого, феодального и буржуазного обществ. Насколько пристрастно отнеслось предварительное следствие к этому обстоятельству, можно судить хотя бы на основании следующего факта: Зимою 35 года школу коммуны обследовала комиссия от ГОРОНО под руководством тов. Калашникова.

Последний был на моих уроках по истории, но дал свое заключение о них явно не соответствовавшее действительности. Так например он написал, что я весь урок читал по книжке, когда я говорил свободно, и что я выхолащивал классовую сущность в борьбе между фараонами и жрецами, когда на самом деле этого не было.

Вопросы, заданные им детям, были заданы в отвлеченной, плохо понятной им форме. Дети, оробев, промолчали (при этом надо принять во внимание то ненормальное положение, в котором находилась школа коммуны в своих отношениях с местн. органами власти, что не могло не отразиться на детях). Но когда те же вопросы, в более понятной форме, были заданы мною, дети отвечали на них вполне удовлетворительно, с чем в моем присутствии согласился и сам Калашников. В марте 36 года школу коммуны обследовал инструктор Сталинского ГОРОНО тов. Воронов. Он был также на моем уроке истории и в разговоре со мною дал весьма лестный для меня отзыв о моем уроке. Он нашел, что материал был разработан вполне объективно, конкретно, с использованием дедактического материала, что урок велся по строгому плану и т.д. и сказал мне, что по его мнению я в состоянии преподавать историю. Воронов посещал коммуну и обследовал ее школу в присутствии уполномоченного Н.К.В.Д. Ястребчикова, который, следовательно, знал об этом и тем не менее в материале дела имеется только несправедливое заключение Калашникова.

На мой прямой вопрос, поставленный по этому поводу во время допроса Ястребчикову, тот ответил мне, что Воронов рассказывал ему о своем благоприятном впечатлении от моих занятий, но считает, что оно было неосновательным (?!).

Скажите, неужели на основании вышеизложенного, можно считать, что мои занятия в школе являлись контрреволюционной деятельностью? Я глубоко уверен в том, что н е т, и протестую против такого несправедливого обвинения.

?-я часть обвинения заключается в том, что я путем выступлений на Общих собраниях способствовал саботированию коммуной некоторых государственных требований. Но коммуна всегда целиком и полностью выполняла взятые на себя гос. обязательства (как-то хлебозаготовки, сенозаготовки, контрактация овощей, поставки молока, льна, дорожное строительство и т.д.), за исключением только тех требований, которые противоречат убеждениям членов коммуны как единомышл. Толстого или по хозяйств. невозможностям, о которых коммуна каждый раз ставила в известность и договаривалась, смотря по необходимости, с местными, краевыми или центральными органами власти. Но не говоря уже об этом, я, будучи поглощен учительской работой и был в стороне от хоз. жизни коммуны. Все обвинение меня при этом сводится к следующему: В ноябре 35 года было в коммуне собрание, созванное по просьбе председателя есаульского сельсовета т. Зензина по поводу хлебозакупа и хлебозаготовок. На этом собрании я совершенно не выступал, за исключением того, что, в виду затянувшихся прений внес предложение эти прения прекратить. Несмотря на это тов. Зензин в своих свидетельских показаниях указывает, будто бы я являлся одним из «организаторов выступления», носившего к.-револ. характер. Я считаю, что такое голословное утверждение, не подкрепленное никакими конкретными фактами и словами совершенно неосновательно и несправедливо.

Второе мое «выступление» на Общем Собрании коммуны, за которое меня обвиняют в организации контр-револ. саботажа и агитации, было 18 марта с.г. в присутствии предгорсовета Лебедева и уполномоченного НКВД Ястребчикова. На Общем Собрании коммуны 18 марта с.г. предгорсовета Лебедев сделал доклад, в котором между прочим заявил, что школа коммуны является антисоветской, т.к. она не занимается по программе Наркомпроса. После своего доклада он предложил членам коммуны задавать ему вопросы. Тогда, в числе других членов коммуны, я задал Лебедеву вопрос о том, на каком основании он предполагает, что школа коммуны не занимается по программе Наркомпроса, когда школьные занятия как раз основываются на ней, за исключением только того, что противоречит убеждениям членов коммуны как единомышленников Толстого.

Вот и все, что было сказано мною на Общем Собрании 18-го марта. Что в моем вопросе было контрреволюционным? И однако, в заключении тов. Лебедева о его посещении коммуны, приложенном к делу, он написал, что будто-бы Тюрк заявил, что по программе советской школы учителя преподавать не могут и не будут. Так как уполномоченный Ястребчиков присутствовал на этом собрании, то я ему на следствии указал на неправильность этого заключения. Однако он ничего не ответил мне.

Вот и все факты, долженствующие доказать мою «контр-рев. деятельность». В свидетельских показаниях гр-на Зензина упоминается еще о моем выступлении на Общем Собрании по поводу культналога (тоже никаких конкретных фактов, а голое утверждение), которого на самом деле вовсе не было. Характерно то, что на следствии мне задавались только вопросы, касающиеся Общего положения и работы коммуны и ее школы, как будто я, один из ее членов, должен быть какой-то жертвой, несущей ответственность за жизнь целого общества людей, вполне сознательно, еще и при царском режиме, живших согласно своими убеждениями. Никаких фактов изобличающих мою виновность по ст. 58 пп. 10 и 14 мне на следствии даже не было и предъявлено.

Еще при аресте мое состояние здоровья было очень слабым. (Нервоз сердца. Функциональная неврастения. Катарр легких). Но за три месяца постоянного пребывания в душном, накуренном помещении и ничем не вызванный с моей стороны суровый режим, применяемый к заключенным «толстовцам», совсем расшатали мое здоровье и в настоящее время у меня постоянно повышенная температура, вызванная , по заключению здешнего врача, болезнью легких, головокружения и все более усиливающаяся физическая немощ. На мои неоднократные обращения к здешнему врачу, с просьбой направить меня в больницу, мне был ответ, что по 58-й статье никаких снисхождений нет и что меня может излечить только свежий воздух и свобода. В виду всего вышесказанного я почувствовал себя вынужденным обратится непосредственно к Вам. Надеясь и ожидая полного освобождения, я убедительно прошу Вас войти в мое положение и отпустить меня на поруки т.к. иначе я рискую сделаться инвалидом.

Все сообщенные мною факты целиком и полностью подтверждаю.

Гюнтер Тюрк

Старокузнецкий Изолятор 25/ VII 36 года

Архив УФСБ по Кемеровской области. Д.ПН225 Т.З. Л. 430—433 об. Рукописный подлинник, автограф. На л. 430 вверху рукописная помета: «[Со] спецколлегией направит через гор отд НКВД для дальнейшего направления по адресату». Подпись неразборчива. 26/ VII 36 г.